Мстиславский C.Д. Откровенные рассказы полковника Платова о знакомых и даже родственниках

Литературное произведение, глава которого посвящена событиям на Казанской железной дороге и в Москве в 1905 году. В тексте есть определенный субъективный настрой по отношению к происходящему (автор входил в партию эсеров), сатирические сценки сменяются драматическими описаниями и подчас излишне подробными диалогами, но в то же время - это написано современником событий 1905 года, и хотя он сам являлся заметным участником революционного движения, попытка изложить события глазами семеновцев довольно любопытна.

Семеновцы

Завещаю сыну моему относиться с такой же любовью к Семеновскому полку, с какой я отношусь к вам, и так же верить полку, как я верю вам, семеновцы, родные мои!
Из речи Николая II Семеновскому полку. 1906 год

Со времени московского бунта Семеновский полк занял в истории русской особое, высокое, символическое значение: он олицетворил в себе высочайшие доблести идеального русского воинства, беззаветно преданного своему верховному вождю.
«Русское знамя», 1906 год

«...В корень истребить неистовую крамолу, позорящую честь русского патриотизма, царя и отечества перед лицом всего мира, на радость врагам и на гибель отечества... Еще раз от имени государя императора поздравляю доблестных семеновцев с походом. Напоминаю: пленных не брать. Счастлив передать напутственное благословение Его Императорского Величества».

На вытянутых вверх, жестом митрополичьим, генеральских руках вознеслась над головами офицерской шеренги икона: выперлась из золотой, хитро чеканенной ризы благолепная, лаком промазанная борода Николая, чудотворца Мирликийского. Качнулась — вправо — влево — вниз — к губам подошедшего первым под благословение командующего полком.

— На посадку!..

Из всех офицеров Семеновского полка, принявших царское благословение на разгром мятежной Москвы, больше всех, наверное, волновался походом поручик Грабов. Потому что никто, быть может, во всем полку не жаждал так отличия, как поручик Грабов: на это у него были очень существенные и важные причины. Но именно в обстоятельствах смуты, как свидетельствует история, особенно быстро и блистательно делаются карьеры: об этом согласно говорили все поручиком прочитанные исторические романы.

В купе, отведенном офицерам 15-й роты, было жестоко накурено и до удушья жарко: патриоты-истопники, присланные Союзом русского народа на замену бастовавших железнодорожников, переусердствовали.

Спать было запрещено; ехали, не снимая оружия: по слухам, уже за Тверью многие станции были в руках революционеров, а от Коломны эшелоны семеновцев должны были втянуться в сплошную мятежную зону. Офицеры дремали сидя, и только капитан Майер, ротный командир, низко наклонившись над толстой, в голубой обложке книгой, читал усердно, черкая по временам в записной книжке.

Грабов, привалившись насупротив в угол дивана, смотрел на капитана с нескрываемой завистью. Этот вот отличится наверное. Голубая книга — «Тактика» Балка, IV часть. Единственное толковое руководство по уличным боям. Немецкое, потому что только немцы разработали этот вопрос, — в русских учебниках прикладной тактики нет об этом ни звука. Никто во всем полку, не исключая и штабных, прикомандированных к полковнику Мину, временно командующему полком, не имеет представления о том, как надо по правилам военной науки драться против баррикад. Майер ухитрился достать эту книжку из Академии Генерального штаба: единственный на весь Петербург (а может быть, и на всю армию) экземпляр. И так как в полку толком знает немецкий язык один только Майер (хотя добрая половина офицеров полка носит немецкие фамилии), капитан станет незаменимым знатоком подавления революции — как только дочитает соответствующую балковскую главу. До Москвы он, наверное, успеет: ведь ехать всю ночь. Значит, ему обеспечена видная роль, а стало быть, и награда: получит полковника или на худой конец Владимира с мечами и бантом.

Этот играет наверняка. А вот он, Грабов, командир взвода, поручик, три звездочки... мелкота, фендрик. За что ему уцепиться, чтобы сразу вознестись вверх? Именно сразу... Надолго в гвардии ему не удержаться: доходов с имения и до сих пор только-только, с большим прижимом, хватало на поручичью жизнь, а теперь, когда это мужичье спалило усадьбу, и вовсе придется туго. Долги растут, расчет на «золотую» женитьбу слаб: богатая всегда предпочитает кавалериста — гусара, улана, кирасира. Без быстрой карьеры придется уходить из полка. А дальше что?

Он закрыл глаза. Мысли шли тягуче и тоскливо. В Москве обязательно надо на первое место. Но как отличиться, когда над тобой — лестницей целой — поручики со старшинством, штабс-капитаны, капитаны, полковники, генералы... Закон царской службы тверд: подвиг подчиненного засчитывается начальнику. Его, Грабова, отличие сорвет тот же Майер: оставит только объедки... Чтобы снять сливки самому, надо, чтобы их некому было снять сверху.

Грабов дрогнул слегка от подкравшейся мысли. А если... Ведь может же так случиться: в бою — капитана убьют. А если... не одного капитана? По телу прошла дрожь. Неожиданно ярко, четко, до последней черты, до тихого вскрика представилось... Узкие московские улицы, грозные ряды баррикад, треск картечи, стрекотание пулеметов, хриплые окрики команды... Полк, штыками прокладывая дорогу, втягивается в лабиринт кривых переулков. Семеновцы победно шагают по трупам, сбивая краснознаменных. Но с флангов и тыла надвигаются новые и новые скопища. Они захлестывают тяжелыми волнами утомленных упорным боем гвардейцев... С крыш домов, из окон, из подвалов, из-за заборов гремят выстрелы. Сведя предсмертной судорогой взнесенную руку, падает с белого своего коня Мин. Батальонные выбывают из строя. Полковник Риман окружен врагами и взят. Убит Майер, Касаткин-Ростовский, Мертваго, Миних — весь офицерский состав 15-й, грабовской, роты... Он принимает командование... ведет солдат, увлекая за собой весь полк, заколебавшийся было, но вновь окрыленный его, грабовской, отвагой.

Сердце билось частыми-частыми ударами. Он нащупал рукоять шашки и сжал. Ведь может же так случиться?

Может.

Он открыл глаза, радостный. Майер по-прежнему читал, черкая в книжке. Дремал, далеко вытянув длинную ногу в лакированном сапоге, Касаткин-Ростовский, князь и поэт. Точа слюну из раззя-ванного толстогубого рта, вздрагивая обвислыми пухлыми щеками, дремал поручик Мертваго. Мечтательно глядел в потолок тонкий, как девушка, голубоглазый и белесый фон Миних, подпоручик, субалтерн Грабова.

Покойники?..

Радость сникла, опять стало тоскливо. Он попробовал уверить себя, что особенно жалеть будет нечего, даже если все четверо эти... погибнут: ведь если рассуждать здраво, Касаткин-Ростовский — дурак и хлыщ, бездарь, на собственный счет печатающий тощие сборники стихов, которых не читают даже полковые дамы; про Миниха в полку говорят: на вид институтка — на деле проститутка; Майер — хороший строевик, но карьерист, службист, тянет за каждый шаг, никому не дает жизни. Собственно, только Мертваго — славный рубаха-парень, отличный товарищ, но ведь и он — всего только полковой Бахус, пьяница и первый заправила афинских вечеров, на которых со смеху можно помереть, глядя на его коротконогое, обвисшее жиром — доподлинно как у Бахуса на картинах — тело. По праву ли заступают дорогу ему, Грабову? Карьера им не нужна: им и без того хорошо живется.

Взволнованный, он встал и вышел в коридор. Из соседнего купе вырвался взрыв смеха. Грабова покоробило. Глупый смех, нечестный смех. Мятеж. Поход. Смерть. Как они могут смеяться?..

Он все же подошел:

— О чем вы?

— Смеемся — за упокой! — ответил высокий поручик, сидевший у самой двери, и протянул Грабову листок. — Похоже на то, что совокупными усилиями ниву российскую удастся-таки очистить от плевел... О «Народной охране царя и благоденствия родины» слышал?

Грабов кивнул:

— Слышал.

И взял бумажку.

— Так вот: новый их манифест. Разослан профессорам в поучение.

На серой шершавой бумаге напечатано было:

«Господа ученые профессора! Ввиду отсутствия в вас важных знаний — истории отечества и Евангелия, тормозящего развитие благоденствия и процветания истинной науки и патриотизма в ваших питомцах, и воспитательных начал, столь необходимых для созидающей силы и могущества отечества, «Народная охрана царя и благоденствия родины» постановила истребить весь ученый мир по всем городам ее, если он не одумается вовремя».

— Не глупо, в общем, как? — спросил офицер. — Может, и в самом деле перещелкают этих волосатиков? Правительство чего-то еще чинится с ними.

Хлопнула дверь с площадки. Вошел ординарец:

— Тушить огни. Подходим к Коломне. Господам офицерам — быть наготове.

Поезд заметно убавил ход.

Штыки

Грабов спал крепко. Дневальный не сразу добудился его.

— Подъем, вашбродь. Третий раз бужу... Сейчас выступаем.

Грабов сел и потер затекшую ногу. Он не сразу сообразил, почему он на каких-то мягких тюках, перетянутых дорожными ремнями, кругом чемоданы, корзины, домашние вещи... Да, Москва, ночь, прибытие, рота — на Казанский вокзал, ночевать негде, жандарм отвел в багажное отделение.

— Куда выступаем?

Дневальный моргнул, недоуменно и испуганно:

— Не могу знать, вашбродь.

В самом деле только со сна может в голову влезть такая глупость: спрашивать нижнего чина. Откуда ему знать.

— Где господа офицеры?

— По ротам, вашбродь.

Воздух, морозный, колол иголками кожу, распаренную духотой багажного закутка. Грабов пошел по платформе, бодро подымая грудь. После сна он чувствовал себя особенно крепким. И если действительно случится...

У дверей III класса он увидел Касаткина и весело окликнул его:

— Что ж?.. Поздравить с боем, Касаткин?

— Есть с чем поздравлять, — скривился князь. — Ты что — не знаешь? Архиерей упек нас с третьим батальоном по Казанской, в карательную...

Грабов остановился как вкопанный. Вместо генерального боя...

— Пороть?

Касаткин пожал плечом:

— Кого пороть, а кого и вспороть. Во всяком случае забавного мало: мотаться по заплеванным полустанкам и гнилым деревушкам. Ты чай пил? Действуй. А то сейчас посадка.

Посадка, однако, оттянулась. Без коренных железнодорожников — силами одной военно-железнодорожной роты — собрать состав оказалось делом нелегким. Не удалось разыскать ни одной платформы для погрузки орудий, а тех, на которых пришла из Питера гвардейская артиллерия, Архиерей (так прозвали в полку полковника Мина — за любовь к ритуалу, нравоучительным проповедям и божественной службе) распорядился почему-то не давать. Лазаретные линейки не влезали в теплушки даже через рассаженные топором стенки. Полковник Риман, командир 3-го батальона, назначенный начальником отряда (кроме 3-го батальона шли 14-я и 15-я роты), хмуро следил за суетней на перроне. На зеленых облупленных стенках вагонов наспех малевали белые круги с красным крестом.

Мертваго подмигнул Грабову:

— Под санитарный маскируемся: эти комики свободно пропускают санитарные поезда. И риска нет, что пустят под откос... Как бы угадать, в какой вагон нас посадят?

— А что? — хмуро спросил Грабов: он не мог свыкнуться с мыслью, что московский бой пройдет без него.

— У меня с собой корзиночка вина. — Мертваго подмигнул опять. — Гвардейские моряки мне через брата прислали. Так сказать, патриотический вклад в общее дело. Надо во благовремении протащить: при посадке будет неудобно... Не знаешь нашего вагона, Майер? Ты что невесел? Даром зубрил уличные? Драться-то не придется...

Ротный не ответил и отвернулся.

— Хитрющий все-таки Архиерей, — продолжал, добродушно посмеиваясь, Мертваго. — Спровадил Римана, чтоб без конкуренции.

— Какой конкуренции? — не понял Грабов.

— Старшинство у Мина — в полковничьем чине — небольшое, — пояснил Мертваго. — Ежели бы Риман особенно отличился, мог бы отбить у Архиерея и производство, и командование полком: Мин, ясно, рассчитывает вернуться генерал-майором и командиром полка с зачислением в свиту.

— Риман — образцовый офицер, — сухо перебил Майер. — Он найдет случай исключительно отличиться и на Казанке.

Мертваго присвистнул:

— Не пройдет номер, дорогой. Мин тоже не дурак. Смотри, как он его снарядил. Без артиллерии шику не будет: жечь вручную придется, эффект не тот. И кавалерии нам не дали, заметь... А без кавалерии при российских просторах — поди лови их... Разбегутся, черта поймаешь лысого.

— Для экзекуции всегда найдется кто, — уверенно сказал Майер. — Я спокоен за Римана: такой офицер измыслит выход из любого положения.

— Мин! — быстрым шепотом сказал Касаткин и оправил шашку. Офицеры вытянулись во фронт.

Командующий полком неторопливой развалистой походкой, покачивая полное, но легкое свое тело, шел к поезду. Риман — рука к козырьку — двинулся навстречу; не дойдя трех шагов, четко сомкнул каблуки и отрапортовал. Мин обнял полковника и поцеловал его трижды в обе щеки, истово и крепко.

Мертваго фыркнул:

— Евангелие от Матфея, глава такая-то, стих такой-то: «Целованием ли предаешь Сына Человеческого».

— Тшш! — зашипел, строго сжимая брови, Майер. — Я очень люблю Римана, но не нарушай дисциплины, Бахус.

Грабов внимательно следил за разговором полковников. Оба улыбались, держась за руки.

Чет — нечет. Мин — или Риман?

— Пошли в роту, — сказал Майер. — Сейчас, очевидно, будем строиться для наступления: адъютант уже волочит икону. Вон и Риман взял абшид. На рысях, господа...

Проходя мимо командующего, Грабов замедлил шаг. Мин кивнул ласково:

— С походом, Грабов!

Чет! Грабов круто повернул и подошел. Полковник стоял один, момент был удобен.

— Разрешите просить, — сказал, подчеркивая свое волнение, Грабов, — остаться в личном вашем распоряжении. Мин улыбнулся еще ласковее:

— Зачем? Полковник Риман — очень достойный начальник. У вас будет чему поучиться. Экспедиция ответственная и интересная.

— Мне хотелось бы, — Грабов заторопился, так как из здания вокзала вышел Риман, — отдать свои силы… жизнь... на решение судьбы боя... а тем самым — судьбы отечества. Решение это может быть только там, где полковник Мин.

Риман подходил быстрыми, но размеренными шагами. Командующий похлопал поощрительно Грабова по золотому погону:

— Ты честно мыслишь, Грабов. И ты знаешь, как я к тебе отношусь. Но все-таки мой отеческий совет: поезжай. Как младшему офицеру тебе будет больше случаев отличиться в тамошней обстановке, а не в Москве... И помни: я буду особенно рад представить тебя к награде как офицера, доблестно носящего семеновский мундир. Ну, как, Риман? Готово?

Риман холодным взглядом, подозрительно оглянул поручика. Грабов поторопился откозырять и бегом побежал к вокзалу.

— Роты построены.

Мин дал знак адъютанту, стоявшему поодаль с иконой:

— Идем. Людям выдали винную порцию?

— Так точно. Усиленную, как было приказано.

— Теперь, стало быть, только благословить и — с Богом. — Он посмотрел на часы и покачал укоризненно головой: — Какое чудовищное опоздание! Вы уже три часа назад должны были выехать. Это ж грозит срывом всей операции. В таких делах, как заповедал великий Петр, промедление смерти невозвратной подобно.

Мягкий — II класса — вагон был только один во всем составе поезда: для Римана, штаба отряда и особо важных арестованных, если полковник сочтет за благо сохранить их для допроса и виселицы. Офицеры разместились при своих частях вместе с солдатами: строго было приказано поддерживать молодецкое настроение нижних чинов. Командующий при напутственном благословении поставил на вид начальнику отряда, что солдаты 3-го батальона угрюмы.

Майер поэтому, едва поезд тронулся, разрешил курить, и студеный воздух (окна были открыты для стрельбы на ходу) тотчас же засинел от тяжелого махорочного дыма. Несмотря на жестокий сквозняк, пахло острым потом давно немытых солдатских тел, прелой сыростью шинелей, и Грабов, пристроившись вместе с Мертваго у окна, брезгливо думал о том, что мужик и в гвардии остается мужиком и необходимость соприкасаться по временам с этим муштрованным быдлом непосредственно — вот как сейчас, — на равном, так сказать, положении, противоречит, по существу, офицерскому званию. В старой гвардии этого не было. Думал он и о том, к добру или нет выпал ему нечет.

Подходя к Сортировочной, поезд замедлил ход. Высунувшись из окна, Грабов увидел: по забитым товарными составами путям сновали люди, у путей вереницами стояли подводы. Из раскрытых, распахнутых, разбитых вагонов крестьяне, весело перекликаясь, выкидывали тяжелые мучные мешки.

Мертваго усмехнулся всегдашней своей добродушной улыбкой:

— Пользуются... мужички. Нынче ведь недород был, пейзане в подмосковных с голоду мрут, говорят. А тут такой случай. Сколько добра без присмотра. Смотри, что делается... Как на базаре, честное слово. Вот стервы!

Тормоза зашипели. Вагон стал. Майер негромко скомандовал:

— По грабителям... Прицельный огонь... На выбор.

— А ну... — Мертваго откинулся назад и взял винтовку у ближайшего солдата. — Грабов, пукнем? Покажем класс?

Грабов тоже взял винтовку. У соседних окон щелкали затворы.

— Во-он... кривенького... видишь?

Кривенький мужичонка в рваном зипуне и лаптях спускался с насыпи, шатаясь и приседая под тяжестью огромного мешка. Мешок был прорван, из дыры сыпалась тонкой струйкой при каждом встряхе мука. Мужик волокся к дровням, запряженным таким же кривеньким, тощим и лохматым коньком.

— Шалишь, браток, — благодушно сказал Мертваго. — Я — лошадку, Грабов.

Он нажал спуск. Клячонка испуганно прянула, приподняла перед, точно собиралась в первый раз в жизни стать на дыбы, и грузно рухнула. Мужик взмахнул руками, выпустив мешок, и, спотыкаясь, побежал к лошади.

— Грабов. Бе-ре-ги!

Выстрел ударил. Мужик ткнулся с разбегу лицом в лохматую шерсть. Грабов отдал винтовку и посторонился:

— Ну-ка, Михеев... Вон того... в кацавейке.

— Беглый огонь! — отрывисто крикнул от крайнего окна ротный. — Уходят... Пачки!

Подводы уходили вскачь. По всем направлениям, путаясь по путаным, скользким, снегом закрытым путям, прячась под вагонами, разбегались люди — в зипунах, армяках и рваных нелепых шапках.

Отстреляли, высадили 11-ю роту для охраны и пошли дальше. Пустыри, поля, в полях затерянные деревушки. Безлюдье. Но верстах в трех от Перова поезд резко затормозил. Дребезжа, протрубил горн.

— Сигнал «Огонь». Высаживайся... На правую сторону.

Скользя по откосу насыпи, скатывались солдаты на окраину снежного поля. Вдали, у леска, виднелась толпа людей, шедших прочь от полотна железной дороги. На выстрелы с поезда она остановилась, над ней взметнулся багряным полотнищем флаг, и по снегу, у самых ног Майера, чиркнула одинокая пуля. Капитан поднял глаза на заклубившиеся у леса дымки:

— Ого! У них даже винтовки...

Цепь, почти по пояс увязая в снегу, двинулась к лесу. Но дружинники уже скрылись за деревьями. Протрубили отбой. Поезд рванулся с места, точно торопясь наверстать упущенное время.

— Зря ввязывались, — зло сказал, сбивая снег с обмерзших сапог, Грабов. — На станции слышали стрельбу; разбежались, наверно. А в Перове дичь была бы, пожалуй, жирнее...

— Риман знает, что делает, — отозвался Касаткин. — Второе уже боевое столкновение за день! Это не материал для реляции? Столько патронов выпустили — стало быть, у противника были — не могли же не быть? — тяжелые потери. А на станции кого-нибудь да словим, будьте уверены.

Касаткин оказался прав. Выводя свой взвод на платформу в Перове, Грабов увидел кучку людей в вольной одежде, плотно охваченную штыками. Перед ней стоял Риман. Он окликнул Грабова. Остановив взвод, поручик подошел.

Риман указал на кучку: — Возьмите двоих и распорядитесь.

— Которых? — спросил Грабов. Сердце замерло. Вот он — случай: выиграть на нечет.

— Вас затрудняет определить, кто из них наиболее виновен? В голосе Римана послышалась Грабову опасная нотка. Он поспешил ответить:

— Никак нет. — И шагнул к кучке, вглядываясь в лица. Так вот они какие, рабочие...

До сих пор он никогда не видел рабочих. То есть, наверное, их приходилось встречать на улицах, но он не замечал их. И даже 9 января, когда он замыкал шеренгами своего взвода дорогу уже поредевшим от конных атак, утомленным, бесстройным толпам на Екатерининском канале, у театра Яворской, и позднее на Загородном, толпы эти казались ему однотелым, бесформенным скопищем. Безликим. Сейчас он увидел их лица. Прямо в упор глядели глаза: холодные, глубокие... чужие, потому что ни одной его, грабовской, черты в этих лицах. Вражьи.

Он стиснул зубы злобой. Только сейчас он понял.

Голос Римана проговорил жестко:

— Вы еще долго, поручик?

Грабов вытянул руку и схватил за бороду человека, смотревшего на него спокойней, как ему показалось, других. Человек коротким и сильным взмахом отбил руку. Риман засмеялся.

У Грабова потемнело в глазах. Он отступил на шаг и выкрикнул хрипло:

— Взвод! Ко мне... Коли!

Арестованные шарахнулись назад. Только двое остались. Тот, бородатый, и рядом с ним седой высокий старик. Грабов обернулся: шеренга взвода придвинулась к нему вплотную, колыша над плечами винтовки. Но ни один не взял «на руку», на изготовку к удару.

— В штыки! — повторил Грабов и задрожавшей рукой потянул шашку из ножен.

Никто не двинулся. Поручик увидел, как сквозь туман, бледное, напряженное лицо Римана, застывшие фигуры офицеров. И вдвинул назад безнадежным движением шашку.

— Отойдите в сторону, поручик. Вы мешаете людям исполнять вашу команду.

Не вынимая рук из карманов, Риман неторопливо шагнул и стал у правого фланга взвода.

— Бодарчук, Сидоров... Шаг вперед!

Два унтер-офицера, дрогнув, отделились от шеренги. Риман кивнул, не глядя, на стоявших рабочих:

— Коли!

Бодарчук побагровел, выкатил глаза... оттянул винтовку назад, совсем не по-уставному перехватив левой рукой ствол у самого дула, и ударил бородатого в середину груди, под ложечку. Рабочий шатнулся назад, справился и поймал дрожащими, но упорными черными пальцами штык. Унтер-офицер отскочил, выворачивая винтовку, и тяжелым — на этот раз уставным — ударом всадил оружие под полу короткого полушубка, в живот. Бородатый согнулся и сел. Рядом топнул нескладным выпадом Сидоров и тотчас, взметнув винтовку прикладом вверх, ударил вторично — уже в лежащего. Бодарчук повторил его прием. Звонко ударил о камень сорвавшийся — с удара в череп — окровавленный штык.

— Отставить!

Хрипло переводя дух, — глаза в землю! — унтер-офицеры зыбкой походкой отошли без команды в шеренгу, широко разомкнувшуюся при их приближении. Риман все той же неторопливой походкой подошел к бившимся на земле телам.

— Люди вашего взвода не умеют колоть, поручик Грабов! — раздельно проговорил Риман. — И вы понапрасну горячите людей. Сдайте командование взводом подпоручику Миниху. По возвращении из похода — пятнадцать суток ареста. — Он перевел глаза на арестованных. — Этих двух... стоило бы бросить подыхать собачьей смертью, которую они заслужили. Но так и быть, по христианскому милосердию...

Он вынул револьвер из расстегнутой уже кобуры и быстрым движением, уверенным и твердым, выстрелил в голову старику. Бородатый метался, полковник не смог сразу поймать его на мушку. Досадливо хмурясь, он наклонился, поймал дулом висок и нажал спуск. Выпрямился и, опустив револьвер в кобуру, брезгливо сдернул с руки забрызганную белую замшевую перчатку.

— Капитан Тимрот! Выведите арестованных за станцию. Для быстроты — расстрелять, хотя на них и жаль тратить патроны. Остальные роты к посадке. Горнист. Играй сбор.

Грабов последним поднялся в вагон 15-й роты: он оттягивал время. На площадке, видимо дожидаясь его, стояли Мертваго и Касаткин.

Касаткин сказал тихим и злым голосом:

— Ты что... спятил? Захотел сам получить штык в брюхо? Как еще Бог пронес. Спасибо Риману, не растерялся. Солдат есть солдат, но под его шкурой такая же сволочь запрятана, что и под рабочей или мужичьей шкурой. И разбудить эту сволочь... Мы ж головами рисковали... понял?

Грабов молчал, низко свесив голову. Касаткин смягчился:

— Тоже... Растопчин нашелся...

— Какой Растопчин? — через силу спросил Грабов.

— «Войну и мир» не читал разве? Там Растопчин — перед тем как сдавать Наполеону Москву — таким же манером хотел расправиться с этим... как его... — Он щелкнул пальцами. — Ну, словом, изменник. Только он командовал «руби», потому что у него были драгуны. И тоже чуть не вышел скандал. Палить — это одно, а вручную — это, брат, штука рискованная: требует нервов. Вот теперь походи под своим субалтерном...

— Брось! — примирительно сказал Мертваго и взял Грабова под руку. — Ну, проштрафился, не повезло, в чем дело? На старуху и то проруха бывает. Плюнь, Грабов. Вечером, как станем на ночевку, распакуем корзиночку — и все как рукой снимет. Опять же: сбой поправкой красен. Сегодня первый только день. Их еще столько будет... Раз промазал — другой раз попадешь.

Стемнело быстро. Когда пришли в Люберцы (пять часов тридцать), была тьма. Солдаты соскочили на ходу, оцепляя станцию. Станционное здание оказалось пустым. В конторе, в углу, нашли два свернутых красных флага с белыми нашитыми надписями:

«Да здравствует революция!», «Да здравствует социальная республика!», а в телеграфной комнате на просиженном просаленном диване — гитару с голубым бантом. Но людей — никого: ни в телеграфной, ни в конторе. И ни огня нигде.

— Почуяли, дьяволы!

Риман выругался шепотом, сквозь зубы. И шепотом отдал приказания:

— Не обнаруживать себя ничем до утра: темень адова — сейчас никуда не тронешься, а по списку охранного отделения здесь, в Люберцах, — главная шайка. Огней не зажигать. На платформе не курить.

— А как же с ужином людям... ежели не топить кухни?..

— Попостятся ночь — наутро злее будут, — раздраженно сказал Риман. — Собак перед охотой не кормят.

— Господам офицерам прикажете выдать консервы?

— Офицерам? Конечно. Но без огня, я сказал. И особо подтвердить нижним чинам, стоящим в охранении: спрятаться за закрытиями, пропускать на станцию всех, со станции — никого.

Девушка

За ужином, если можно назвать ужином выковыривание из прогнутых жестяных банок лохмотьев вареного мяса, мерзлого гороха и сала (по чьему-то недосмотру консервы оказались солдатские, притом еще военной — 1878 года — заготовки), выпито было, строго говоря, больше, чем допустимо в обстановке военного времени. К тому же флотская мадера специального заграничного заказа, но собственного разлива, с Андреевским флагом на ярлыке, оказалась на этот раз как-то особенно бронебойной.

Грабов пил больше других, глуша щемящую обиду. Его походка была поэтому не слишком тверда, когда он спустился на станционную платформу освежиться перед сном. С ним вместе вышел Мертваго: его тоже разморило от мадеры, безудержно клонило ко сну, а лечь он не мог, так как отбывал дежурство.

Ночь была темная: сквозь густой морозный туман едва проступали белесые контуры низкого станционного здания, черная, застылая вереница вагонов. Молча, держась под руку, заботливо поддерживая друг друга на скользких местах, офицеры зашагали по платформе. Она казалась совершенно пустой: часовые стояли за прикрытиями, дежурный взвод в телеграфной комнате не выдавал себя ни звуком, ни шорохом. Дойдя до хвоста эшелона, Грабов внезапно попытался сесть, но Мертваго не дал и завернул поручика обратно, налево кругом. В этот самый момент дошел до слуха хруст снега; и голос — женский, низкий, грудной — окликнул негромко:

— Это какой поезд?

Из окрестной мглы выдвинулась женская укутанная фигура. Увидев офицеров, женщина шатнулась назад, но сзади, засекая путь, выросла плечистая солдатская тень, черным блеском взблеснул штык. Грабов толкнул плечом Мертваго и пошел к женщине, широко растопырив руки, как дети, когда они играют в коршуна:

- Ах, попалась, птичка, стой,
Не уйдешь из сети!
Не расстанемся с тобой
Ни за что на свете.

— Легче, Грабов, — предостерегающе окликнул Мертваго. Он подошел следом за ним, в упор присматриваясь. Нет, ничего интересного: обыкновенное — пройдешь, не заметишь — девичье лицо, худощавое, тонкобровое, под черным, плотно окутавшим голову платком. Полушубок. Валенки.

Грабов стал твердо и взял под козырек:

— Вам угодно ознакомиться с поездом, сударыня? К вашим услугам. Пожалуйте.

— Я вышла пройтись, — сказала девушка, оправляя варежку на левой руке. — Вижу — поезд. Поезда же не ходят... Что же странного, что я спросила...

— Странного в жизни вообще ничего нет, — меланхолически сказал поручик. — Вы — чет или нечет? — Он рассмеялся визгливым нетрезвым смехом. — Оружия при вас нет?

Не дожидаясь ответа, он засунул руку под борт ее полушубка, уверенным — привычным — движением расстегивая крючки. Жадные пальцы поползли по груди. Грудь была маленькая и упругая. Грабов задышал тяжело и часто. Девушка рванулась.

— Не смеете...

— Отставить, Грабов! — хмуро сказал Мертваго. — Задержанных приказано немедленно представлять полковнику.

— Я соскучился по женскому обществу, пойми, дорогой. — Грабов обнял Мертваго за плечи и сжал. — И она поймет меня, я уверен... Ефрейтор! Подсади барышню в вагон, покажи, какие семеновцы кавалеры.

— Отставить! — командным уже голосом повторил Мертваго. — Я дежурный по отряду: служба остается службой. Иди ложись... — Он повернулся к девушке: — Потрудитесь идти вперед. И имейте в виду: при попытке побега — я стреляю.

В купе Римана было так же темно, как и во всем поезде. Полковник твердо держался правил: начальник должен первый выполнять собственные свои приказы. Он спал одетый и тотчас же разрешил ввести арестованную.

— Кто?

Девушка ответила чуть вздрогнувшим — на сухой и резкий оклик — голосом:

— Учительница здешней школы... То есть... правильней: помощница учительницы.

— Фамилия?

— Мария Званцева.

Блеснул низко, лучом к полу, огонь потайного фонарика. Риман, нагнувшись, зашелестел бумагой: он развернул список.

— Званцева? А не Рейн, А. П.? Голос — низкий, грудной — ответил:

— Нет. Это старшая учительница; я помощница. Круглый выпуклый глаз фонаря быстро взметнулся к лицу девушки, под брови. Она зажмурилась.

— Смотреть, смотреть потрудитесь! — отчеканил Риман. — Глаза — документ. Я по этому документу читаю. Та-ак-с...

Желтый едкий световой луч мигнул и погас. Опять темно. Темнее, чем было.

— Та-а-а-к... — повторил Риман, и в растяжистом звуке была на этот раз явная колючая насмешка. — Значит — учите? В школе? Сопляков?.. А случайно не... взрослых? По завету нашего великого поэта Некрасова... «Сейте разумное, доброе, вечное...» «Вставай, подымайся, рабочий народ...»

И опять — круглый желтый глаз ударил лучом в лицо.

— Не морщитесь! Учительница — и боится света! Ясно: вы не учительница. В предъявленном вами документе я читаю: вы — лазутчик этих... слесарей, желающих управлять если не Россией, то полустанком Люберцы...

Кто-то засмеялся в темном углу сочувственно и визгливо.

— Вы зашли очень кстати, — продолжал Риман, и в густом сумраке купе отчетливо забелели его зубы. — Ваши друзья уклоняются от встречи с нами, а мне — оч-чень хочется познакомиться... Назовем, au hasard: Быстров, Малиновский, Монтров, Коз-линский, Моисеев... Не посоветуете ли, где их найти?

— Я не помню таких фамилий...

— Не помните? — Риман встал. — Как же так? У учительницы должна быть хорошая память. Так-таки никого? Ну, по крайней мере, Ухтомского-то вы, наверное, помните... Все говорят: видный мужчина. Машинист Ухтомский, Алексей... Нет? Невероятно! Вся Москва знает, а вы, местная жительница, не слышали.

— Вы можете издеваться сколько вам угодно... — начала девушка, но Риман перебил:

— Издеваться? Храни Бог! Рыцарское отношение к женщине — первый долг дворянина и офицера. Но вам должно быть известно, милая девица, что там, где ступила нога семеновцев, — военное положение. А стало быть, за шпионство уже само по себе, не считая вашего прошлого...

— Какого прошлого?

— Вам и нам известного! — оборвал Риман. — За шпионство, я говорю, расстрел. По совокупности можем поднять на штыки. Сильное, но... довольно неприятное ощущение, смею заверить... Единственный способ сохранить жизнь: чистосердечное признание. Мы не требовательны. У меня в списке сотня имен, включая ваше...

— Званцева?

— Не Званцева, а Рейн. Госпожа Рейн. Вы нам укажете, где искать названных мною господ и других, кого припомните по списку. Срок — до рассвета. Поручик Мертваго!

Поручик вздрогнул. Он стоял у двери, привалившись к ней плечом. Мадера сказывалась: в теплом купе его опять разморило, дремота заволакивала мозг.

— Возьмите эту девицу...

— Слушаюсь, — сказал, вытягиваясь, Мертваго.

Голос из темного угла проговорил глумливо:

— В таких случаях надо говорить: рад стараться.

— Займите крайнее купе. Вот список. Опросите по всему списку. Действуйте... по усмотрению. И будьте убедительны: я надеюсь на ваше красноречие... Крузенштерн, дай ему запасной фонарик, — белые зубы блеснули оскалом, — для лучшей ориентировки.

У двери стал часовой.

Мертваго указал девушке на диван и сел насупротив, свесив щеки.

Окно в купе, приспособленном под арестованных, было забито наглухо и завешено войлоком, так что фонаря можно было и не тушить. При блеклом, скупом его свете Мертваго рассматривал девушку, дремотно распустив толстые мокрые губы. Она показалась ему еще неинтересней и некрасивей, чем тогда, на платформе. Худое лицо, с глубоко запавшими, темной, смертной синевой обведенными глазами. Социалка, поклясться можно. Ничего из нее не выжмешь... На черта с нею возиться. И какой кому урон, если эту... слесаршу... расковыряют, как консервную банку.

Мясо с горохом.

Он усмехнулся про себя. Сравнение показалось удачным: не забыть рассказать завтра.

Спать хотелось неистово. Но — служба есть служба. Он все же заговорил, одолевая зевоту:

— Бросьте упрямиться, мадемуазель. Это же ни к чему не приведет, вы сами видите... Многого я не прошу: шепните, кто здесь больше буянил. Не можете же вы этого не знать. Записывать я не буду — о разговоре нашем никто не узнает, никто на вас не подумает... Да и некому будет подумать: ведь все равно ваших всех переловят и перевешают. Ничего в их судьбе ваше показание не переменит. Совесть может быть совсем спокойна. Смерть — на штыках — это долго и больно... Зачем? Вы ведь еще молодая совсем. Вы даже замуж еще можете выйти...

Девушка молчала. Сонный и безразличный голос Мертваго убаюкивал его самого. Опухшие красные веки упрямо наползали на глаза. Ну, так и есть: ничего не выходит.

Мертваго встряхнул головой. Мелькнувшая в заволоченном дремой мозгу мысль показалась блестящей. Конечно, именно так. Ведь срок — до рассвета. Он открыл дверь купе. Часовой брякнул винтовкой. Поручик присмотрелся к широкому бородатому лицу и невольно поморщился. Лицо это он помнил: рядовой 14-й роты Незванов. Названов... Что-то в таком роде. Летом, в лагерях, он этому Названову дал в зубы за небрежное отдание чести...

— Вот что, братец, — сказал Мертваго мягко, но вместе с тем строго. — Ты когда сменяешься?

— В три часа, вашбродь.

Мертваго покивал обвисшими своими щеками:

— Так вот. Видишь: арестованная. Смотри за ней в оба: ты за нее отвечаешь головой. Я пока приостановлю допрос. Устал за день, подремлю немного. Перед сменой — разбуди: я продолжу.

— Слушаюсь, вашбродь.

Еще раз брякнула винтовка, строго уставным движением. Мертваго залюбовался крепкой, выправленной фигурой, молодецки заломленной на ухо барашковой шапкой. Вот она, муштра! Семеновец! Не человек — монумент.

И, говоря по правде, ударил тогда зря. Ротный удостоверил, что Названов примерного поведения, представлен в ефрейтора. И сейчас на нем, верно, ефрейторские нашивки. Просто показалось, что снебрежничал. К тому же он был в тот вечер в сильной спиртной повышенности, Мертваго.

— Молодец! — искренне сказал поручик и потрепал солдата по плечу. — Сменишься, получишь от меня пятерку... куме на платок. Я летом... напрасно погорячился.

— Покорно благодарю, вашбродь.

— Так к трем — разбуди.

Мертваго с наслаждением привалил толстое свое тело в угол дивана, закинул на сиденье ногу и сейчас же заснул.

В сон вошла девушка, недвижное лицо которой видел перед собой поручик, закрывая глаза. Это сделало начало сна беспокойным. Тревожным. Фонарь... Какие-то темные переходы... Они идут, он крепко держит ее за руку, чтоб не сбежала. Рука холодная. Жестяная. Ах, да... Консервная банка. Переход бесконечен, какие-то двери, у дверей часовые. Ефрейторские нашивки. Берут на караул по-ефрейторски. Вольно! Проходят. Еще одна дверь... Как будто знакомая... Раскрылась. Ха! Зала Гагарина — ковры, на коврах разостланы скатерти; фрукты, вино, нагие женщины вперемежку с мужчинами... Грабов, Касаткин, Марков — конногренадер... Как же он забыл: сегодня же четверг — афинский вечер, очередной. Ему хлопают: Бахус. Он раздевается — как все...

Смотрится в зеркало. Кругом — зеркала. Он любит смотреться, хотя он кривоногий, с вислым животом, весь заросший волосом, ну, Бахус! Стильно. И женщины любят... В зеркале, сзади, за спиной, — глаза. Запавшие, обведенные синькой. Ах, да — девушка. По приказу начальства он с ней сегодня... Рад стараться! Платье долой. На ней еще полушубок, черт... Крючки жгутся. Мороз. Не дается. В первый раз всегда так: надо рвать крючки и тесемки. Кругом хохочут, визгливо, из всех углов. Над ним. Поделом. Правильно. Некрасива, худа, худа... И узка в бедрах. К черту! В поле ее, на снег, как она есть... Дай ей прикладом под... и ко всем дьяволам!..

Дальше спуталось. Туман. Поручик повернулся на бок и захрапел, тряся нижней толстой губой, ронявшей слюну.

Он проснулся от осторожного прикосновения и мгновенно открыл глаза. Над ним наклонился ефрейтор. Незванов, Названов... как его...

— Смена?

— Так точно. Приказывали разбудить.

Поручик зевнул, потянулся и наморщился: вспомнился сон — худая, раздетая девушка. Да. Консервная банка. Срок — до рассвета.

— Можешь идти. Спасибо.

Солдат повернулся четко налево кругом, вышел. Поручик лениво повел глазами по купе и вздрогнул. Девушки не было.

Почудилось со сна? Нет! Пусто!

Он крикнул в дверь сдавленным криком, потому что за горло что-то держало:

— Где арестованная?

Солдат с порога глянул удивленно:

— По вашему приказанию...

Мертваго поморгал ресницами:

— Какому приказанию?

— Изволили приказать... В поле, на снег, и — прикладом...

— Убил?

Мертваго взялся за грудь: сердце замерло радостно перед тем, как свалить с себя тяжесть.

Солдат шевельнул штыком, и голос его зазвучал совсем уже недоуменно.

— Никак нет... Вы приказали: в поле, прикладом... под... виноват, вашбродь! И ко всем дьяволам...

Поручик похолодел. В сознании мутно, сквозь туман, просочилось... Действительно, что-то было такое... Да, да. Именно так, кажется... Наверное, так: в поле, прикладом... Ко всем дьяволам... Но ведь во сне ж это было! Или он ее на самом деле раздел?

Он торопливо оглядел себя. Нет. Шинель, ремни, шашка, кобур. Все, как было, когда он лег. А там он был — голый. И на полу ни крючков, ни тесемок...

— Ты врешь! — сказал он раздельно и вплотную придвинулся к солдату. — Ничего подобного я приказать не мог. Ты под суд, под расстрел пойдешь, каналья!

— Никак нет, — твердо ответил ефрейтор. — Я засомневался, прямо сказать, кликнул Парамонова и Возюкина — они со мной одной смены, — вы при них изволили повторить. Под присягой покажут.

Мертваго поднял фонарь к лицу солдата. Глаза смотрели уверенно и открыто, но в глубине зрачков — поручик видел ясно — злорадно шевелились змейки. Он подумал с тоской: «Стакнулись, мерзавцы! Потопят. И крыть нечем. Не тем же, что на дежурстве, в боевой обстановке, при арестованной — спал».

Тихо рокоча, отодвинулась дальняя дверка. В коридор вышел Риман. Часовой застыл, сразу опознав фигуру командира. Мертваго поспешно задвинул дверь своего купе. Но Риман окликнул:

— Поручик Мертваго? Ну, как дела?

Он подошел к поручику обычным своим неторопливым шагом. Мертваго сказал, с трудом ворочая языком:

— Разрешите доложить... Арестованная указала на допросе дом... здесь, в поселке... где, по ее заверению, сегодня ночуют все главари... Я взял немедля Названова...

— Этого? Это — Наживин, — поправил Риман. — Надо знать людей своего батальона, поручик.

— Виноват, господин полковник, оговорился... Наживина, Парамонова и Возюкина и с ними отправился, захватив арестованную...

Риман движением руки остановил Мертваго:

— Инициатива — прекрасное дело, поручик. Но почему вы не доложили мне? И не вызвали дежурного взвода?

— Для пользы службы, — проговорил, запинаясь, поручик. — Я полагал священным долгом дать вам отдохнуть хоть час, господин полковник. Судьбы экспедиции... Что касается взвода, смею заверить: трех семеновцев вашей выучки вполне довольно...

Риман погрозил пальцем:

— Не хотели делиться успехом? Одному поймать фортуну за волосы? Вы — игрок, Мертваго, я знаю. В тактике это не годится. Но смелость — всегда смелость. Продолжайте. Девушка вас обманула, конечно...

— Так точно! — с искренним остервенением отозвался поручик. — Более того: она попыталась бежать, и солдаты прикладом...

— Убили? — Риман пожевал сухими своими губами. — Жаль. Я готов поклясться, что это именно Рейн, главная здешняя агитаторша: у нее в школе митинговали без передышки. Повесить ее — было б помпезней. Впрочем, можно повесить и труп. Где он?

— Мы бросили там эту... падаль.

— Жаль, — повторил Риман. — Пожалуй, его уже унесли... Вы погорячились. Но... я понимаю естественное озлобление солдат.

— Так точно, — торопливо подхватил Мертваго. — Разрешите особенно ходатайствовать о награждении названных мной нижних чинов. Они действовали выше всяких похвал.

Риман кивнул:

— Подайте рапорт. — И посмотрел на светящийся циферблат часов. — Ну, вам недолго еще осталось, поручик. В четыре часа подъем. Мы обшарим окрестность на двадцать верст кругом. Бунтовщики укрываются в соседних деревнях, далеко они не успели уйти: мне точно известно. Вы как сменившийся с дежурства свободны от наряда.

— Разрешите идти с ротой! — испуганно сказал Мертваго. Ему вдруг с ясностью потрясающей представилось, что учительницу обязательно поймают. Не сможет же она за ночь убежать на Камчатку! Поймают наверное... И тогда случится еще более страшное, чем если бы сразу признаться. Надо идти. Обязательно. Может, на счастье, она именно ему попадется.

Риман кивнул. На сухие жесткие губы легла улыбка.

— Узнаю семеновца. Идите, конечно. Я отмечу это в приказе.

Он пожал руку Мертваго и пошел к себе. Мертваго обернулся к ефрейтору. Лица в темноте не было видно, но солдат стоял неподвижно.

— Ты... местность помнишь? — хриплым шепотом спросил поручик. — Где мы ее... убили?

— За станцию ежели идти, — ровным голосом ответил солдат, — с полверсты. Домика три либо четыре... Так не доходя их... Поручик облегченно перевел дух:

— А Парамонов и этот... Вознюк... помнят?

— Я напомню, не извольте беспокоиться, вашбродь.

В голосе солдата дрогнул явной издевкой смешок, и Мертваго неистово захотелось ударить его, как тогда летом, — в зубы. Но вместо этого он сказал, глубоко засовывая руки в карманы:

— Кроме казенной награды — от меня по десятке на брата.

Ровно в четыре Риман собрал господ офицеров, разъяснил задачу. И, глядя на схему предстоящих отряду действий, расчерченную радугой карандашей красиво и четко, Мертваго еще раз и окончательно убедился, что девушке не уйти: извилистые — ползом — линии движения взводов, отделений и рот, как щупальцы спрута, удавкой обвились вкруг недвижных, обреченных пятнышек-точек: деревень и поселков.

Не уйти. Солдаты найдут. Теперь зима: в мох не зароешься. Куда ни пойди — след.

Попадется. Подведет... консервная банка!

Не везет — так уж до конца. Мертваго со взводом досталось задание: обыскать пристанционный, ближайший поселок — и школу.

...За станцию с полверсты... не доходя...

Словно в насмешку: те именно места, где никак не могло быть беглянки.

Мертваго все же решил обыск начать именно со школы. В конце концов, черт их знает, баб. От них можно ждать самого невероятного. А вдруг попадется? И все сразу улажено. Стукнуть прикладом, труп приволочь на станцию, командиру: пожалуйте, разыскали, вешайте.

Он оглянулся на взвод, медленно тянувшийся по поселку, и крикнул:

— Шире шаг. Прибавь ходу. Ходу!

Уже ясно видно было, в предрассветье, бревенчатое, низкое, под шапкой снега здание школы. Мертваго зашагал еще быстрей. Унтер-офицер догнал его бегом:

—  Вашбродь! Погреб прошли... а там — люди.

Мертваго остановился, круто врыв кривые свои ноги в снег:

— Погреб? Где?

Унтер-офицер вытянул руку, и поручик сжал брови, от стыда. В самом деле: шагах в сорока от дороги старый, очевидно заброшенный, снегом захороненный погреб. И к погребу — совершенно отчетливо видно — две тропки следов. Свежих.

Просмотрел. Непростительно. И один след — женский. Маленькая нога. Она!

— Оцепить. Живо.

Увязая в снегу, солдаты побежали. Мертваго с унтером пошел прямо по следу. Да. Нога женская наверно. И в упор — до самой погребной дверцы.

— Баба, — вполголоса сказал Мертваго и облегченно перевел дух.

Солдаты уже окружили погреб.

Поручик крикнул:

— Другого выхода нет?

— Никак нет! — отозвались голоса вперебой. — Тут сплошной сугроб.

— Есть! Оба!

— Никак нет... — унтер скосил глаза на Мертваго. — Баба ушла.

— Как ушла? — выкрикнул Мертваго. — Что ты брешешь?

Унтер-офицер указал на проложенный рядом с женским огромный, глубокими ввалами валенок мужской тяжелый след. Внутри его — обратный, мелкий, женский.

— Назад по его следу ушла, — ухмыльнулся унтер. — Тоже... хитрая. И снегу к дверке смотри сколько присыпала: словно он нежилой, замело.

«Ее рук дело! — зло подумал поручик. — Наверно она. С такой — все станется. Зарыть, закрыть под самым нашим носом какого-нибудь там... Ухтомского. Он, говорят, большого роста...»

Он крикнул отрывисто:

— Отрывай! Солдаты замялись.

— Лопату бы... руками неспособно. Рукавицы загубим: взыщут. Да и обмерзнем.

— Обмерзнем!.. — грубо оборвал поручик. — Небось на деревню пойдешь, подкатишься к бабе — живо отогреет. Валяй.

Солдатские ладони заработали. Из-под снега быстро обнажились серые трухлявые доски.

— Вашбродь, — озабоченно прошептал унтер-офицер. — Как бы он нам людей не попортил... стрелять не стал. Или бонбой... По Москве, земляк сказывал, из Самогитского гренадерского, они сколь народу бонбами вывели. Подберется — и бонбой. Дозвольте скрозь дверь хоть одну обойму...

— Жарь! — Мертваго кивнул и отступил в сторону. — Посторонись, ребята. Огонь!

Унтер щелкнул затвором. В тот же миг из погреба донесся отчаянный вопль:

— Стой! Христа ради! Свой!

Голос был мужской и хриплый. Мертваго усмехнулся криво, одной щекой:

— Врет. Пли!

Но унтер-офицер опустил винтовку:

— Виноват, вашбродь. Как бы ошибки не вышло. Голос у него будто доброкачественный. — И крикнул начальственно: — Сдаешься? Оружия нет?

— Никак нет! — обрадованно рявкнул голос. — Сейчас вылазю. Доски зашатались, но дверца не открылась: заедала неотчищенная от снега нижняя кромка. Голос рявкнул еще радостней:

— Подсобите, братцы. Не пущает... Отсюда упору нет — никак не приспособишься.

Под дружным напором дверь отошла верхним краем, треснула изнутри и снаружи. Через пролом на четвереньках вылез высокий усатый мужчина в коротком тулупчике, бабьем, и в валенках. Голова была закручена женским ковровым платком. Человек выпрямился, перекрестился и стал во фронт.

— Кто такой? — хмуро спросил Мертваго.

— Жандармского железнодорожного управления унтер-офицер Якубиков! — отрапортовал усатый. Взнес было руку к головному убору, но ткнул в платок и отдернул пальцы.

Солдаты кругом зафыркали. Мертваго вытянул пальцы, поймал бахрому платка и потряс:

— Хорош! — Он скривил рот и шумно потянул слюну. Жандарм переступил ногами и вздохнул:

— Вольной одежи не имею... И так еле успел схорониться.

— Схорониться... — строго сказал Мертваго. — Верноподданные умирают на посту, а не рядятся бабами... при первой опасности. Тебя, собственно, следовало бы расстрелять на месте.

Жандарм посмотрел сверху вниз, со всей высоты огромного своего роста, на бабье лицо поручика.

— Никак нет, — уже спокойно ответил он тем тоном снисходительной дисциплины, которым жандармские унтеры всегда говорили с офицерами, давая понять особое и независимое свое положение. — Действовал по инструкции: в случае беспорядков — немедленно скрыться.

Солдаты загоготали опять, и ближайший к Мертваго сказал с неожиданной фамильярностью:

— Вот бы и в армии такой устав: как война объявится, по команде валяй все кто куда — в кусты.

Мертваго одобрил остроту и засмеялся. Но жандарм сердито оборвал солдата:

— Бреши... Сразу видно: дурак! Во мне все сведения: кто, где и как... из опасных. Прикончат — разберись тогда, кто виноват и по какой статье именно. Самого злодея из-под носа упустишь.

Мертваго оглянулся на школу. Совсем рассвело. На стеклах лежали красные тусклые блики. На крыльцо вышла женщина. Поручик впился глазами беспокойно. Нет, старуха, кажется. А впрочем... После вчерашнего он ни во что уже вообще не верил.

Он приказал жандарму явиться в распоряжение командира отряда и заторопил взвод. Школу оцепили сноровисто и быстро — прием входил в привычку. Поручик оттолкнул локтем старуху, открывшую на стук, и бегом побежал через классные мимо изрезанных ножами, старых, давно не крашенных парт, мимо карты Российской Империи, мимо черных, мелом измазанных досок. Коридор. Жилая половина. Три двери. Уверенно распахнул среднюю дверь и увидел: кровать, черные волосы на подушке. Мертваго вскрикнул, коротко и радостно, подбежал и потянул одеяло. Спавшая открыла глаза, приподнялась, ловя руками отдернутую к ногам простыню. Карие глаза, широко раскрытые, были напуганы насмерть. Поручик увидел: полные круглые плечи, высокую грудь — и разжал пальцы. Она быстро подхватила одеяло и закрылась до подбородка. Мертваго пришел в себя. В комнату, топоча мерзлыми сапогами, ввалились солдаты.

— Кто? — спросил, переводя дух, поручик.

— Помощница учительницы.

Глаза смотрели по-прежнему смертно напуганно.

— Фамилия?

— Званцева Мария.

Мертваго ударил кулаком по столу. С краю на пол посыпались тетрадки.

— Издевательство... Во всей империи, что ли, учительницы зовутся Марьями Званцевыми? Я спрашиваю настоящее имя.

— Паспорт — в столе, — сказала, плотнее кутаясь, девушка. — Вы напрасно кричите на меня. Я думала, офицеры вежливее.

— Обыскать помещение! — приказал Мертваго и выдвинул ящик стола.

Паспорт действительно лежал на видном месте. Званцева, Мария Владимировна, год рождения 1887-й. Из дворян.

Из дворян? Мертваго смягчился. Вспомнил плечи — и смягчился еще. Про эту не скажешь: консервная банка.

Солдаты шарили по комнате. Один ткнул штыком под кровать.

— Осторожней, кота не убейте, — спокойно уже сказала девушка.

И поручик прикрикнул озабоченно:

— Легче там, в самом деле, Матвеев...

Матвеев осклабился:

— Кот нам ни к чему, вашбродь. Вот ежели б бонба. Бонбы нет у вас, барышня?

Он спросил шепотом, и голос был такой просительный и жадный, что девушка улыбнулась. Она ответила тоже шепотом:

— А на что вам?

— Помилте, — торопливо подхватил солдат. — За которую бонбу, ежели найдешь, десять рублей награды дают. Капитал!

— У меня — нет, — по-прежнему улыбаясь, прошептала девушка. -А вообще — поищите...

Солдат приподнялся, метнул глазами на стену:

— Там, что ли?

И, не дожидаясь ответа, торопливо вышел. Следом за ним, толкаясь, заспешили солдаты.

Мертваго кончил пересмотр бумаг. Ничего. Обыкновенное учительское. Он подошел к кровати и спросил, опустив почти любезной улыбкой губу:

— Вы... помощница учительницы Рейн?

— Да, — подтвердила девушка, и ресницы ее дрогнули.

Но поручик думал о своем. Он не заметил дрогнувших ресниц.

— Она... высокая, бледная?.. Худая?.. Узкая?.. Чуть не сказал: в бедрах. Но вовремя спохватился.

— Да, — опять односложно ответила девушка.

— Она — революционерка?

— Да.

— Она живет... вместе с вами?

— Да. — Девушка выпростала руку из-под одеяла — опять блеснуло перед глазами поручика белое круглое плечо — и показала на стенку. — В соседней комнате. Там.

За стенкой затопотали, и чей-то голос, испуганный и радостный, гаркнул:

— Вон она где!

— Держи! — крикнул поручик и ринулся к двери. Вторая комната была светлее и шире. Солдаты сбились в кучу у шкафа. Они расступились испуганно, когда подбежал поручик. Унтер-офицер проговорил, извиняясь:

— Ошибка вышла, вашбродь. Мы подумали... она самая: бонба. А оказалось — банка консервная, только и всего.

Мертваго осмотрелся. У стены стояла кровать, постланная, нетронутая.

Он круто повернулся и пошел назад. Дверь в комнату Званцевой была заперта. Он стукнул. Голос, смеющийся, ответил:

— Подождите. Я одеваюсь.

— Вы шутку шутите?! — хмуро крикнул сквозь дверь поручик. — Мы на обыске, и мне некогда ждать.

Голос откликнулся:

— А вы разве не будете — чай пить?

— Чай? — Мертваго дернул головой от неожиданности. Но тотчас улыбка расползлась по широкому его лицу. Э, была не была!

Он поманил пальцем старшего унтер-офицера:

— Выводи людей. Оцепи поселок. Никого не выпускать до моего приказа. Подозрительных задерживать и направлять сюда. Ежели кто побежит сквозь цепь — стрелять. У школы оставь наряд человек пять: они могут мне понадобиться. Здесь надо каждую щелку обшарить. Я этим займусь сам. А потом обыщем поселок.

— Слушаюсь. — Унтер-офицер ухмыльнулся понимающе. — Будьте благонадежны, вашбродь. Оцепим — мышь не проберется.

Вечерело, когда Мертваго со взводом возвращался в Люберцы. Солдаты шли вольно, перебрасываясь шутками. Обыск в поселке дал по всем признакам неплохие результаты: левофланговый в третьей шеренге даже пошатывался чуть-чуть, что определялось отнюдь не качеством дороги. Весел был и Мертваго. Строга — никаких вольностей! Даже дико: в наше время — и такая невинная девушка! Но мила. В общем, он неплохо провел время.

Мысль о «консервной банке», затерявшаяся в воркотне со Званцевой — потому что поручик Мертваго недаром считался самым легкомысленным офицером 1-й гвардейской дивизии, — вернулась, однако, тотчас, как только забелели вдали станционные здания и поручик увидел подтягивавшуюся к ним с противоположной дороги, из-за железнодорожного полотна, пехотную колонну. Впереди разношерстной толпой шли люди в вольной одежде: очевидно, арестованные.

Не доходя станции, под самыми окнами ее, взвод обошел три руки разметавших трупа...

На платформе дымила походная кухня, толпились, похлопывая черными суконными рукавицами, солдаты. У стены, оцепленные сильным конвоем, стояли и сидели густой толпой арестованные. Мертваго с замиранием сердца осмотрел толпу, разыскивая бледное, узкое лицо, запавшие, в темных кругах глаза. Нет, кажется, нет...

— Где полковник?

— В телеграфной, ваше благородие.

В дверях телеграфной Мертваго столкнулся с батальонным адъютантом. Адъютант посвистывал весело. Мертваго спросил:

— Все вернулись? Адъютант кивнул:

— Да. В ночь едем дальше, на Голутвино.

— Ну, а здесь как? — Поручик запнулся: прямо спросить о том, что его волновало, он не решился. — Удача?

— Как сказать! — Адъютант подмигнул. — Пятнадцать убитых, семьдесят девять временно пленных. Троих мы уже расстреляли, видели? И в пассажирском зале двое валяются: Риман их собственноручно кокнул.

— Женщина? — спросил, холодея, Мертваго.

— Зачем? — удивился адъютант. — Нет. Один — запасный фельдфебель... в форме, сукин сын... Можешь себе представить! А второй просто так: вольный, рвань. Женщин вообще ни одной не взято. Ты с рапортом? Иди. Полковник пока свободен. Сейчас будет допрашивать последнюю партию, майеровскую.

Мертваго вошел. Риман улыбнулся ему навстречу, и на душе поручика окончательно стало легко.

— Набирается понемножку... — Риман кивнул на лежавший перед ним список: «Расстреляны на станции Люберцы», и Мертваго увидел на первом же месте прямым и твердым римановским почерком: «Рейн, А. П., учительница».

— Как у вас?

Мертваго засмеялся счастливым смехом:

— Откопал жандарма из погреба. Он вам докладывал? По обыску в поселке найдено... некоторое количество оружия. В школе — как и следовало ожидать — ничего. Помощницу Рейн я задержал первоначально. Но она оказалась невинной.

Смерть Грошикова

— Капитан Майер! Это все ваши? Поставьте их в ряд...

Риман подошел к отдельно стоявшей кучке арестованных. Их было одиннадцать. С ним вместе подошел жандарм — тот самый, погребной — Якубиков.

— Все взяты вместе?

— Так точно. В трактире. Слесаря: с завода Пурдэ. Кроме одного. Майер показал на высокого бритого мужчину в шубе.

— У этого при задержании отнят револьвер. По фамилии он Поспелов.

Риман кивнул:

— В сторону. Так. Слесаря? Значит, совещание было?

— Помилуйте, ваше превосходительство, чай пили. А я и вовсе сторона. Даже не за ихним столом и сидел. Риман оглянул говорившего:

— Ты что — мужик? Крестьянин обрадованно закивал:

— Православный, как же! Деревня тута — рукой подать: меня всяк человек знает.

— Как же ты, православный, на такое дело пошел? — Полковник покачал головой. — К слесарям припутался? А ну, стань в сторонку, к высокому.

Он помолчал, всматриваясь в лица. Потом протянул руку и ткнул в грудь молодого рабочего:

— Этого.

Майер зацепил рабочего пальцем за воротник под бороду и отвел к высокому и крестьянину. Риман сделал шаг вправо вдоль шеренги:

— Этого. Еще шаг. — Этого.

Дойдя до левого фланга, он окликнул:

— Сколько, капитан?

— Шестеро, господин полковник.

— Маловато. — Риман снова медленным шагом пошел вдоль шеренги. — Разве вот этого?

Майер подошел и взял за плечо худого низкорослого рабочего в заплатанной, но опрятной короткой ватной куртке.

Риман усмехнулся:

— В чем душа держится, а туда ж... бунтовать! Приобщите его к коллекции.

Он оглядел очень пристально четверых остальных и махнул брезгливо рукой:

— Эти — действительно случайные. Гоните их в шею. Пусть за нас Бога молят.

Отвернулся и пошел к вагону. Майер догнал:

— Кому прикажете... экзекуцию?

Риман ответил на ходу:

— Вы начали — вы и кончайте. Возьмите полуроту.

— Постойте-ка, полковник! — окликнул голос. Риман обернулся. Высокий шагнул к нему, запахивая шубу. — Ну ежели пришло к тому, чтобы помирать, так помирать под собственным именем. Я — Ухтомский.

По платформе прошло движение. Даже у Римана чуть дрогнуло лицо. Об Ухтомском, о том, как он вывел поезд с железнодорожной дружиной под перекрестным пулеметным и ружейным огнем, прорвав наглухо, казалось, мертвой хваткой замкнутое кольцо царских войск, по Москве уже слагались легенды.

Жандарм подбежал иноходью.

Ухтомский засмеялся ему в лицо:

— Ворона! Два раза обыскивал, три раза допрашивал, а стоило мне усы снять — и уже не опознал. Даром тебе деньги платят.

Риман и офицеры вопросительно смотрели на жандарма. Он кашлянул смущенно и подтвердил:

— Действительно. Он самый. Ухтомский.

Риман помолчал, наклонив голову набок, как будто в знак уважения. Затем сказал медленно:

— Вы храбрый человек. Я уважаю храбрых. Хотя бы и врагов. Имеете какие-нибудь пожелания? Ухтомский подумал немного.

— Разве вот... шубу, деньги, часы — жене.

— Будет исполнено. Еще? — Полковник прищурился, соображая. — Может быть, священника?.. Я согласен дать вам возможность умереть как христианину.

— Мне? Или всем?.. — Ухтомский оглянулся на остальных осужденных.

Риман помолчал, пожевал сухими губами и ответил нехотя:

— Хорошо. Пусть всем.

— «Непостыдные кончины живота нашего...» — церковным распевом, звучно и смешливо произнес Ухтомский. — Что ж, посылайте за отцом духовным. Подождем.

Он перевел взгляд на поезд, на железнодорожное полотно, изгибом уходившее в снежную даль. Зрачки сверкнули.

Риман перехватил этот взгляд и сказал без насмешки:

— Ждете своего поезда? Не будет.

Уже начинало смеркаться, а исповедь все еще шла. Капитан Майер нервничал, в десятый раз подходя к двери телеграфной, в которую уединился священник с арестованными. Он дважды докладывал Риману, но Риман только потер довольным жестом

— Пари держу — это штуки Ухтомского. Орел! Он или ждет выручки — что, впрочем, невероятно, — или выигрывает время до темноты: они готовят побег, слесаря, будьте уверены.

Адъютант приоткрыл дверь купе:

— Батюшка просит принять.

Полковник посмотрел в окно:

— Еще светло все-таки. Я думал, они его дольше проволочат. Проси.

Священник, старенький, вошел, испуганно тряся седой клочкастой бородкой. Риман встал, сложил ладони горсткой, подошел под благословение.

— Прошу, ваше преподобие. — Полковник указал на диван. — Изволили узнать на исповеди что-либо для блага государства существенное? Пришли сообщить, по долгу верноподданного?

Священник перевел дух, выпростал из-под шубы большой позолоченный крест на жидкой цепочке и взялся за него обеими руками.

— Предстателем к вам... по долгу пастырскому. Тайной исповеди... и саном иерейским свидетельствую: не повинны. Единый и был — Ухтомский. Но и сей перед лицом Божиим умягчился: каялся, в слезах... А прочие все и вовсе не причастны... ни к коей смуте...

Риман сощурился и похлопал священника по коленке:

— Бросьте, батюшка. Точно я не знаю, что было. Исповедовались? Вранье. Никто не исповедовался. Ухтомский каялся? Вранье. И не думал каяться. А просто они вас припугнули...

Священник приподнял ладони, словно защищаясь, но Риман продолжал так же ласково и так же беспощадно:

— Я же вас не виню... Я же понимаю по-человечески: приход, попадья, коровка, свинки, уточки... что еще... Откажешься предстательствовать — еще в самом деле напакостят...

— Христом Богом свидетельствую... — начал священник. Риман нахмурился:

— Бросьте, я сказал. Если вы будете самому себе вопреки настаивать, разговор наш может принять другой оборот и... не в обиду вам будь сказано, попадья ваша и шерсти от вас не найдет.

Он встал.

— Виновных отобрал я. Сам. Я в своем глазе уверен. Я узнаю сукиного сына социалиста, хотя б он был трижды оборотень. Мне ни документов, ни допросов не нужно: я чутьем чую. Понятно? Раз я расстрелял — никаких «невинных» быть не может. Вы отысповедовали преступников. Именно в таких выражениях вы составите рапорт о совершенном вами таинстве, потому что исповедь могла дать только признание их в мятеже и убийствах. Вот в таком тексте уместно писать и о слезах и раскаянии, особенно Ухтомского: здесь полная воля вашим пастырским чувствам. Это будет назидательно. Вы меня поняли? — Он открыл дверь и приказал адъютанту: — Выдайте его преподобию двадцать пять рублей за требу.

Священник поспешно поднял руку и благословил Римана:

— Покорно благодарю. И... не взыщите, господин полковник. Правильно вы определили. Воистину провидец...

Риман вышел к самому выступлению полуроты. Майер вел перекличку осужденных, проверяя список.

— Лядин Иван.

— Я.

— Крылов Сергей.

Молча выдвинулся вперед пожилой рабочий.

— Фунтов Алексей.

— Фунтов? — Риман усмехнулся. — Забавная фамилия, Майер, что?.. — Он внимательно осмотрел Фунтова. — А полушубок у него хороший. И шапка. Зажиточный, очевидно.

Он подумал и сузил зрачки.

— Ступай домой.

Фунтова шатнуло. Он дикими глазами глянул на полковника:

— То есть это... как... домой?

— Да так: к жене под подол, — засмеялся Риман. — Я вижу: ты меньше других виноват. И священник о тебе говорил хорошо. Ты исправишься.

Фунтов оглянулся на товарищей. Шесть пар глаз пристально, точно не веря, смотрели на него. Фунтов шевельнулся и застыл опять. Риман заложил жестом небрежным руку за борт шинели.

— Стыдно бросать товарищей? Неудобно, а? Они через десять минут будут лежать на снежку, собакам на корм, а ты — на перине с женой? — Он усмехнулся сухой издевательской улыбкой: — Да, да, я понимаю: выходит вроде предательства.

— Иди, Фунтов! — сказал громко и резко Ухтомский и протянул руку. — Прощай, будь здоров.

Фунтов всхлипнул и схватил протянутую руку. Полковник щурился, наблюдая. Ухтомский повернул Фунтова за плечо лицом к выходу со станции. - Иди, да не оглядывайся. А то будет как в сказке. Риман одобрительно качнул головой и сказал вполголоса Майеру:

— Я говорю: орел! Кончайте перекличку, капитан. Темнеет. Майер откозырял и выкликнул:

— Личность не установлена.

— Я, — отозвался рабочий в заплатанной куртке, тот, которого Риман отобрал последним, в пару Ухтомскому.

— Как? — Риман нахмурился. — Это еще что такое?

— Отказывается назвать себя, — почтительно доложил капитан. — Но я полагал: это не имеет значения, поскольку самая личность налицо.

— Все равно непорядок! — Риман еще туже сдвинул брови и обернулся к рабочему: — Потрудитесь назвать себя.

Рабочий молчал. Риман повторил настойчивей:

— Потрудитесь назваться. Даже Ухтомский назвался.

— Рано, — снова усмехнулся безымянный. — Срок придет — назовусь. — Подумал секунду и добавил: — А может, и не назовусь.

Грабов обратил внимание: вместо того чтобы оцепить арестованных, Майер построил полуроту обыкновенным походным порядком, приказав шестерым осужденным примкнуть с левого фланга. Майер точно подсказывал им попытку к побегу, тем более что солнце быстро шло на закат, лес на горизонте уже зачернел и по снежному полю ложились, ширясь, лиловые тени. Убежать, правда, было некуда — местность открытая, и снег очень глубокий, лес далеко... Но ведь даже и умереть на бегу несравнимо не так мучительно, как умереть под расстрелом. Грабов недоумевал, шагая на фланге бывшего своего взвода, почему Майер, во всем берущий пример с Римана, хочет облегчить судьбу приговоренных, и напряженно ждал: вот сейчас Ухтомский свистнет разбойничьим свистом — и все побегут...

И только когда, пройдя с полверсты за железнодорожное полотно, свернули с проселка прямо в поле, в сугробы, двинулись к кладбищу и лица солдат зачернели в быстро падавшей темноте особой, свинцовой угрюмостью, Грабову вспомнился вчерашний день — платформа, штыки, — и ясно, твердо подумалось: Майер хотел побега, не потому что легче будет осужденным, а потому что солдатам будет легче стрелять — по бегущим.

Сумерки ползли, быстро застилая снег. Грабов еще раз оглядел шеренги. И ему стало жутко.

В 15-й роте отбор людей не тот, что для роты Его Величества и вообще первых батальонов. Там каждый человек как сквозь сито процежен: ненадежных там не найдешь. А в четвертом батальоне люди со всячинкой: есть и из мастеровых. А этих как ни муштруй... Ведь было ж — и в Севастополе, и на «Потемкине», и во Владивостоке, и в Кронштадте... Во флоте дисциплина построже гвардейской, а все-таки...

— Полурота, стой! К но-ге!

Голос Майера был сух и четок. Грабов с невольной злостью вспомнил опять: играет под Римана.

— Поручик Грабов. Потрудитесь отсчитать пятнадцать шагов.

Грабов пошел, слыша за собой тяжелое и хриплое дыхание солдатской шеренги. Пятнадцать? Не много ли... для полной верности? Лучше застраховаться. Он сузил размах ног, пошел маленькими шажками, с трудом вытаскивая ноги из глубокого снега. Шесть... семь... десять... Обернулся для проверки и в упор за собой увидел — показалось, совсем, совсем близко к лицу, — пристальные, глубоко и широко раскрытые глаза безымянного. Он был виден отчетливо весь, до последней черты, до морщинки на лбу, до малейшей трещинки на помятом, полопавшемся козырьке фуражки. И Грабов понял, что сделал дикую ошибку: на таком расстоянии только офицер не даст по ним промаха. Солдатам с такой дистанции стрелять нельзя. А осталось добрать всего пять шагов.

Он развернул шаг до предела и хотел даже накинуть шестнадцатый шаг, но его остановил окрик Майера:

— Пятнадцать. На месте, Грабов. Арестованные, за мной!

Он пошел к отмеченному Грабовым рубежу. За ним кучкой рабочие. Опять перед глазами поручика встало то же лицо. Теперь самое ненавистное, ненавистней даже тех двух, на платформе. Он отодвинулся, отошел далеко в сторону, в сумрак. Мысль уперлась в одно: лица видны еще. Солдаты не будут стрелять. Проклятая 15-я рота!

— Стрелки, на линию.

Голос Майера был тверд. Но Грабов не поверил. Он вынул револьвер. Темнота падала. В руках капитана забелел платок.

— Завяжите глаза. У кого платка нет — я дам.

Голос, спокойный, ответил:

— Нет, господин офицер. Мы глаз завязывать не будем.

Майер повернулся на голос. Он узнал его. Узнал и Грабов.

— Да... Ваша фамилия? Вы и теперь не скажете?

Человек в заплатанной куртке улыбнулся:

— Теперь — скажу. Фамилия моя Грошиков.

— Нет! — нервно выкрикнул Майер. — Вы мистифицируете опять. Вы нам в насмешку придумали.

— Вам бы Марата или, скажем так, Робеспьера? — медленно ответил рабочий. — Это что! А вот вы, господа хорошие, с Грошиковым и потягайтесь... Между прочим, холодно, кончать пора.

— Завяжите глаза! — повторил упрямо капитан. — Или... повернитесь спиной.

По шеренге осужденных прошел ропот. Кто-то отозвался глухо:

— Жизни в глаза смотрели, так уж смерти и подавно посмотрим.

И опять Грошикова голос, насмешливый:

— Нет уж... Придется вам в наши глаза посмотреть. Или еще подождете — до совсем темноты?

Майер стиснул зубы, отступил в сторону и поднял платок. Грабов закрыл глаза.

— Полурота... пли!

Грянул сорванный залп. Сорванный, но все-таки залп. И тотчас — второй. Грабов радостно поднял веки. Пятеро лежали недвижно. [134] Ухтомский бился и кричал что-то, роя головой снег. Над всеми, колыхаясь на кривых слабых ногах, одиноко стоял Грошиков. Он поднял руку и крикнул тихо и грозно:

— А меня что ж?..

— Беглым! — крикнул, забыв о всякой дисциплине, Грабов и поднял револьвер.

Шеренга колыхнулась, ударила винтовка, другая... По всей линии затрещал беспорядочный, торопливый огонь. Грошиков упал головой вперед... перестал метаться по снегу Ухтомский, а солдаты все еще продолжали стрелять, лихорадочно сменяя обоймы, и видно было, как чертили по сугробам быстрый сверлящий след пули. Напрасно кричал далеко отбежавший в сторону Майер:

— Отставить!

Назад шли не в ногу, развесив винтовки, цепляя штыком за штык. Офицеры кучкой шагали впереди роты, и Грабов видел: у Майера дергаются уши, что было у капитана всегда признаком величайшего волнения. Они шли молча, и только у самой станции Майер заговорил:

— Странное дело: вот — два человека. Один — признанный герой. Его имя войдет — вошло уже — в историю мятежа. О нем, может быть, стихи будут писать, потому что даже Риман отдал ему аттестацию: орел. Другой — ничто: человечишко в заплатанной куртке. И даже фамилия неприличная... черт знает какая фамилия... стыдно сказать вслух: Грошиков. Этот так и уйдет, как, наверное, пришел: без следа... Никто о нем не напомнит. Маленький, кривенький, а, честно говоря, держится не хуже Ухтомского. А ведь Ухтомский — орел, герой... Так что ж это значит?

— Ухтомский нисколько не герой, только всего и значит, — испуганно и зло сказал Грабов и оглянулся назад, на солдат. — Он повернулся спиной, когда расстреливали.

— Нет! — Майер сбился с ноги.

— Повернулся! — разгораясь, повторил Грабов. — Я видел собственными глазами. И когда вели к расстрелу, он плакал.

Офицеры некоторое время шагали молча. Затем капитан сказал:

— Ты, честью клянусь, все это только что выдумал, Грабов. Это сплошное вранье. Но это гениальное вранье. То самое, которое нужно для истории.

Капитан Майер писал: «По мере движения по полю к кладбищу настроение Ухтомского стало меняться. Было очень трудно идти по глубокому снегу, доходившему до колен. Ухтомский постоянно спотыкался и наконец начал плакать. Остальные, наоборот, совершенно успокоились и уговаривали Ухтомского спокойно встретить смерть, однако это не действовало, так как его плач стал истеричным».

Грабов, прихлебывая чай из кружки, ревниво следил за пером Майера. Дернул черт сказать — со злости. Надо было непосредственно доложить Риману. А теперь капитан снимет для себя сливки... Даже гауптвахты и той не отменят: за что?

Он задержал руку Майера:

— Ты пересаливаешь. Могут не поверить.

Капитан высвободил рукав и молча продолжал писать: «Делая расчет полуроты перед расстрелом, я слышал, как осужденные требовали от Ухтомского, повернувшегося спиной, стать тоже лицом и наконец его уговорили. Команду я подал вполголоса, они стояли спокойно, только Ухтомский сильно дрожал и снова плакал. Когда же я скомандовал «полурота», то Ухтомский махнул безнадежно рукой и повернулся спиной».

Он дописал, расчеркнулся и дружески похлопал Грабова по плечу:

— Вот это будет номер! Мы его расстреляли за один вечер — дважды, и второй раз наверное насмерть. — Он засмеялся. — Дюжина шампанского за мной, Грабов. Спасибо. Без тебя я б до этого никак не додумался.

В голосе на последней фразе прозвучала особая какая-то нотка, и Грабов не успел понять, что в ней: поцелуй или пощечина.

Риман прочитал рапорт с видимым удовольствием и уже обмакнул перо в чернильницу, чтобы поставить резолюцию, когда в телеграфную вошел адъютант.

— Разрешите доложить. Там — баба... Жена, то есть, точнее, вдова расстрелянного Крылова. Просит допустить. Риман кивнул благодушно:

— В чем дело? Конечно пусти.

Вошла бабенка, востроносая, вертлявая, в платке — зеленые розаны по черному полю. Бросилась в ноги:

— Дозволь, батюшка, ваше высоко... тело... Хоть погребсти-то по-христиански.

— Бери, — милостиво разрешил Риман. — Но только сама хорони... Слесарям не давай. И чтоб на похоронах никаких там... разговоров.

Баба ахнула и затараторила:

— Каки разговоры! Разве я не понимаю. Уж я ему говорила, говорила... Брось, до добра не доведет. Не послушал... вот, по заслугам и принял... — Она хмыкнула носом. — Венец мученический, голгофский.

— Не ври, баба, — строго сказал Риман. — Какой еще венец? Венец у Христа был, а твой — как разбойник...

Баба закивала:

— Как разбойник, батюшка, как разбойник! Так я и говорю... С Христом вровень мучительство принял, как разбойник... Я разве на начальство в обиде?.. Начальство по службе обязано притеснять. Разве я не понимаю...

— Казнен — по заслугам, — отчеканил Майер. — Ты это запомни.

— По век жизни не забуду: по заслугам, — подтвердила с готовностью баба. — Я ж ему толковала: не водись ты с Фунтовым, пропадешь за ничто.

— Фунтов? — Риман поднял брови. — Я... что-то помню.

— Как не помнить, батюшка! — подхватила Крылова. — Самый заводчик — от него по всей округе смута... С Пурдеева завода слесарь, как же... Одного с моим цеху... И в Москву ехать он же подбивал. Мы-ста, да мы-ста... покажем. Вот те и показали...

Риман достал списки и стал перелистывать.

Майер подсказал вполголоса:

— Вы изволили его отпустить, господин полковник.

Баба расслышала и затрясла головой:

— Отпустили, как же... Я его бабу встретила — квохчет, хвастает. Моего-то, говорит, сам генерал отпустил. Иди, говорит генерал-от, не в мать сыру землю, по принадлежности, а с молодою женой на кровать... Они и в самом деле недавно поженившись. До чего мне, ваши благородия, обидно... Сколь народу совсем зазря сказнили. Дубинкин, Волков, Фукалов... Разве они когда против начальства хоть слово сказали?.. Кого хочешь спроси — утвердят. Мой вот, лежит умученный, а Фунтов ходит... Разве сравнимо? Мой мужик смирный был, работящий, только, конечно, от товариства отстать стыдно... Не подлец какой, чтобы от своих отставать. И как уже дошло, что весь народ за обиду свою на царя поднялся...

Риман ударил ладонью по столу:

— Дать этой дуре двадцать шомполов и выкинуть к нечистой матери!

Он поискал глазами вокруг и остановил их на сухощавом, очень молодом подпоручике:

— Подпоручик Коновницын, вы еще не были на обысках. Возьмите взвод и жандарма — он все адреса знает — и разыщите этого... господина Фунтова.

Коновницын вытянулся особо старательно: никто еще не видел, чтобы Риман вышел из себя.

— Прикажете привести?

— На кой черт?! — отрывисто сказал Риман и оправил воротник. — На месте... Запороть... Чтоб другой раз не обманывал.

Снег. Частоколы. В сугробы зарывшиеся дома. В хибарке, указанной жандармом, скупо сочился сквозь промерзшие стекла свет. Коновницын поднялся на крыльцо, толкнул дверь — она оказалась незапертой — и вошел в горницу.

Фунтов сидел за самоваром, на лавке, охватив за плечи жену. Увидев офицера и солдат, поспешно снял руку; жена, полнотелая, раскрасневшаяся, отодвинулась и потупила глаза.

Рабочий приподнялся и сказал, хмурясь:

— Я, господин офицер, уже подвергался... Сам господин полковник отпустил.

Коновницын подошел в упор:

— Думал, отвертелся, каналья?

И, подняв тонкую, желтую, как цыплячья лапа, руку, с размаха полоснул его по лицу.

Чет и нечет

В ночь Грабов выехал на паровозе в Москву с реляцией Римана. В ссылку. Он это прекрасно понимал, потому что отчисление офицера от своей части во время боевой операции в штаб, в тыл, на бездействие только ссылкой и можно назвать. И все же он был рад. К своей 15-й роте за эти два дня у него накипела темная, непоправимая ненависть. Надежд на отличие в римановском отряде не было никаких: нечет привел к чистому проигрышу, а напутствие Мина давало поручику надежду, что командующий полком даст ему поставить на чет. И на этот раз выиграть. Тем более что теперь играть он будет не так, как два дня назад. Тогда только о карьере и была мысль. Сейчас он знал, он чувствовал: не для службы, для себя надо... бить насмерть. Он никогда не думал, что два дня — такой долгий срок. Ведь два дня всего, а совсем другими теперь видятся кругом люди. Особенно эти... Грошиковы.

Он вспомнил лицо, и сердце, как тогда на платформе, сжало страхом и бешеной злобой.

Штаб Мина в загаженном пресненском полицейском доме работал, несмотря на позднюю ночь. Связисты надрывались над ноющими полевыми телефонами. Входили и выходили ординарцы. Штабные ерзали глазами и карандашами по плану Москвы, разложенному на столе. Начальник штаба диктовал, водя пальцем по кривым переулкам:

— ...Средняя колонна под командой штабс-капитана Пронина-второго: две роты (5-я и 7-я) 2-го батальона, две роты 1-й гренадерской артиллерийской бригады, два орудия, одна рота Ладожского полка, одна рота...

Следовать по Нижней Прудовой улице, Верхней Предтеченской, Малой Предтеченской, Большой Предтеченской до Трехгорного переулка, где повернуть на соединение с левой колонной. По дороге оставить роту Ладожского полка в здании обсерватории. Этой роте иметь наблюдение...

Грабов спросил капитана Колосова, тоже дожидавшегося Мина (командующий не вернулся еще с совещания у генерал-губернатора):

— Что это они — ночью совещаются? Не ладится дело, значит?

— Почему «не ладится»? — беспечно ответил капитан. — Сначала действительно приходилось туго. Пехота здешняя не ахти как надежна, только казачки да драгуны, собственно, работали. И начальство дрейфило — это тоже надо признать. Ну, красные и разгулялись... А как мы приехали — сразу пошло на убыль. Город почти очищен. Собственно, одна Пресня осталась: туда, по сведениям, оттянулись и из остальных районов дружины. Ты приехал в самое время: завтра генеральный штурм.

«Чет! — радостно подумал Грабов. — Вот, действительно: что ни делается — делается к лучшему».

— Мы, собственно, вчера еще сунулись, — сообщил капитан, скосив глаза на продолжавшего диктовать начальника штаба. — Но... малость не вышло.

— Отбили? — изумился Грабов. — Быть не может!

— Не то что отбили... — замялся капитан. — Но... артиллерийская подготовка, видишь ли ты, подгадила.

Он показал глазом на низенького артиллерийского подполковника, сидевшего, нахохлившись, на стуле в сторонке.

— Отличилась госпожа гренадерская артиллерийская бригада... Мин, очевидно, этого синьора вызвал: начешет. А без артиллерии здесь дела не сделаешь. Господа санкюлоты — отдам им честь! — не шутки шутят. Один Ладожский полк уже сорок тысяч патронов расстрелял трехлинейных да восемьсот револьверных...

— И ни одной гильзы стреляной не подобрал, — вступил подошедший на разговор полковой адъютант, поручик фон Брюммер. — Восемь тысяч обойм в расход. Стрельба, значит, вся на ходу была...

— На заднем ходу, — сострил Колосов и первый засмеялся своей остроте. — Подбирать некому было.

— Это ж скандал форменный! — сказал брезгливо Грабов.

Колосов кивнул:

— Я ж сказал: ненадежны. Палят в небо как в копеечку. Ты, между прочим, насчет сорока тысяч не распространяйся. Запрещено: еще в печать попадет — возомнят о себе пролетарии. Ладожскому командиру здоровый фитиль вставили за такой рапорт. Он сейчас новый подал. Там уже не сорок, а всего четыре тысячи винтовочных, а револьверные даже на тридцать три сведены... Так-то приличней. А то прямо Мукден. Позор! Ведь у них и оружия почти что нет, у дружинников: так... револьверишки, пики какие-то...

У стола голос монотонный диктовал:

— ...Колоннам двигаться со всеми мерами предосторожности и охранения. Правой и левой колоннам следовать с лазаретными линейками и врачами, а со средней колонной — карета «скорой помощи», которая будет вытребована из участка.

Перед выступлением нижним чинам получить варку из полфунта мяса.

Обыск домов по обеим сторонам улиц производить самый тщательный, стараясь обнаруживать присутствие оружия, причем за револьвер будет выдаваться по три рубля.

Время выступления...

В соседней комнате застучали шпоры. Начальник штаба положил карандаш:

— Смирно! Господа офицеры!

Вошел Мин с ординарцем — конногренадером. Откозырял и сразу же, ни на кого не глядя, пошел к поднявшемуся навстречу ему артиллеристу.

— От генерал-лейтенанта Гиппиуса? Начальника артиллерии Гренадерского корпуса?

— Так точно, господин полковник.

Мин дернул шеей и распустил накинутый на плечи заиндевелый от мороза башлык.

— Вы мне сорвали штурм! Вам приказано было подготовить атаку огнем по Прохоровской мануфактуре — главному оплоту мятежников, а вы что?

— Мы открыли огонь в назначенное время. 1-я и 9-я батареи... под личным моим командованием...

— Легкие орудия? Пукалки! — почти выкрикнул Мин. — По каменному редюиту! Они только посмеивались над вашим огнем. Ваш... салют только придал им смелости. По агентурным донесениям, все снаряды — в насыпь. Ни потерь, ни разрушений.

— Адмирал Дубасов приказал щадить здания: фабрикант Прохоров особенно ходатайствовал об этом. Мин отвел глаза и сказал спокойнее:

— Кроме того, вы раньше времени снялись с позиции. Вы были предупреждены о положении дел?..

— Так точно, — поспешно подтвердил артиллерист и шевельнул усами, прикрыв улыбку. — Как только мы получили по телефону из штаба округа сообщение, что ваша колонна несет тяжелые потери, есть раненые штаб- и обер-офицеры, штурмующие колонны не могут продвинуться и успех зависит исключительно от нашей артиллерии...

Мин побагровел.

— То есть как? «Исключительно от вашей артиллерии»? Так передали из штаба?

— «Исключительно», — подтвердил артиллерист с нескрываемой уже явно злорадной улыбкой. — Мы немедленно вернули легкие батареи на позицию и приступили к подготовке двух батарейных. Завтра можно будет ввести в дело первую, ко второй нет снарядов: налицо всего восемьдесят батарейных гранат.

— При умелом действии этого достаточно, чтобы смести пол-Москвы, а не пару фабрик, — сердито сказал Мин и кивнул адъютанту. — Чаю, Брюммер. Я озяб. Можете идти, подполковник. И подтвердите генералу Гиппиусу, что назавтра я ожидаю действительной поддержки. Я повторю штурм, и на этот раз мы должны взять на штык очаг бунтовщиков. Именно так: на штык. В час тридцать вы откроете огонь. Вести его ровно час по фабрикам Прохорова и Мамонтова. Сколько снарядов сможете вы за этот срок выпустить?

— Четыреста, — ответил артиллерист.

Мин улыбнулся и протянул руку для пожатия:

— Вполне достаточно. Тем более что вас поддержит артиллерия штурмовых колонн. Ровно через час вы прекратите стрельбу. Мне незачем напоминать, что, поскольку ваши батареи по ту сторону Пресни, насупротив нас, я не смогу двинуться на штурм, пока вы не замолчите: иначе вы будете бить по своим. О подробностях договоритесь с начальником штаба. Еще раз: передайте артиллеристам, что семеновцы ждут доблестного содействия их как братьев по оружию. Честь имею.

Он дал знак Грабову подойти.

— Донесение от Римана?

— Так точно. — Грабов подал пакет. Мин вскрыл и стал читать, морщась.

— Только еще в Люберцах?.. Я ожидал более быстрого движения. И почему он пишет: «Пробился до Люберец»? Разве вы шли с боем? Нет? Ну, конечно... Отчего так мало взято оружия? Какие-то там топорики... три бульдога... два ножа из напильников... шашек жандармских две... кистень резиновый...

Он бросил листок на стол.

— А ты что там... набедокурил? Почему Риман тебя отчислил? Пришелся не ко двору?

— Так точно, — ответил Грабов.

Мин помолчал.

— Быть по сему. Останешься при штабе.

Грабов вздрогнул.

— Разрешите просить назначить в действующую часть. Для участия в штурме.

Мин улыбнулся ласково:

— Сбой поправкою красен? Хорошо. Можешь идти с правой колонной. Эттер, возьми поручика к себе и дай поработать.

— Слушаюсь, — отозвался плечистый полковник у стола. — Приткнись пока здесь где-нибудь на ночевку, Грабов... Но осторожней. Клопов здесь тьма. Можно, впрочем, и не ложиться: в четыре тридцать мы выступаем.

Артиллерийский подполковник закончил тем временем разговор с начальником штаба и, откозыряв еще раз Мину, садившемуся пить чай со своими офицерами, вышел в соседнюю комнату. Там поджидали его еще двое артиллеристов: капитан и поручик. Они сошлись и огляделись, как заговорщики. Комната была пуста, двери прикрыты.

— Ну как? Очень злобился? — спросил поручик.

Подполковник весело тряхнул головой:

— Расфуфырился сначала, а потом сошел на минор. На сантимент играет: «братья по оружию»! А им, по-видимому, в самом деле — наклали.

— Так им и надо, — добродушно сказал капитан. — Мы все дело на своих плечах вынесли. Шутка сказать — вторую неделю держимся, а они на готовенькое приехали, когда противник выдохся. Отличия за наш счет хватать.

— Ну, это еще мы посмотрим... Как у них в гвардии говорят, по-парижски: ну веррон ки-ки, — загадочно усмехнулся подполковник. — Я тут одну штучку им назавтра удумал. Будут довольны.

Капитан скосил глаза с некоторым беспокойством:

— Ты все-таки не очень, Василий Федорович. Ну, конечно, карьеристики, белая кость, салонное воинство... Отчего им при случае нос не утереть? Но только... как бы от этого бунтовщикам профиту не получилось.

— Ты что, спятил? — Подполковник искренне возмутился, даже руки сжал. — Завтра батарейные выставим — от Прохоровки следа не останется... Но нашей рукой, понял? А семеновцам штурма я не дам. Атанде! Я тебе говорю: я штучку придумал.

— Идеалист ты, — вздохнул капитан. — Что ни делай, все равно кресты и чины они получать будут, а не мы. Так уж самим Богом установлено. Поехали, что ли...

Они вышли. У подъезда дожидались сани, запряженные парой тяжелых артиллерийских коней. Поодаль стояли конные. Поручик откинул мохнатую медвежью полость.

— А не стукнут нас по дороге господа социалы? Конвою-то всего двенадцать человек.

— Бог не без милости, казак не без счастья, — отозвался капитан. — Ты все же дальним объездом валяй, Родион. Кругом, через Москву-реку... Чтобы около Пресни — ни-ни. Так как, Василий Федорович, насчет штурма? Атанде, сказал Липранди?

За Пресненским мостом курился еще черным мокрым дымом остов сожженного накануне огнем гвардейской артиллерии трехэтажного дома. Но из-за почернелых развалин его сегодня опять щелкали выстрелы, и поперек мостового настила нагромождением столбов, дров, ящиков, всякого деревянного хлама высилась баррикада. Третья рота колонны полковника фон Эттера, рассыпавшись в цепь, стреляла беглым огнем по невидимому противнику. Полковник, укрывшись за углом на перекрестке, нервно курил папиросу. Слева и впереди, за Пресней, гулко, двойными раскатами — выстрела и взрыва — грохотали пушки.

Полевым галопом подъехал драгун, лихо осадил коня, подал Эттеру пакет. Три креста на конверте. Срочно.

— От начальника левой колонны.

— Я разбил пенсне, — морщась, сказал полковник. — Читай, Грабов.

Грабов распечатал:

— «По прибытии к Горбатому мосту отряд встретил его загроможденным. Выслал роту разобрать баррикаду, но по ее разборке на той стороне (на севере) моста была другая баррикада. При разборке последней был открыт огонь из подвала дома Шмита. Не будучи совершенно знаком с местностью и всей фабрикой, я счел невозможным подвергать моих нижних чинов обстрелу и приказал артиллерии разгромить фабрику. Немедленно по прекращении огня перехожу в наступление, которое согласно диспозиции должно быть поддержано наступлением вашей колонны. Капитан Левстрем».

Эттер досадливо свернул переданный ему листок и посмотрел на часы.

— Два двадцать семь. Через три минуты батареи Гиппиуса должны прекратить огонь. Общий штурм, а Левстрем еще не занял исходного положения для атаки... Опять получится камуфлет. Ждать его будет еще хуже, пожалуй. Сломаем всю диспозицию. Черт!

Он подумал и приказал дожидавшемуся драгуну:

— Доложи: ровно в два тридцать я атакую.

— На словах прикажете доложить?

Эттер кивнул. Драгун повернул коня и с места поднял его в галоп. Полковник посмотрел вслед.

— Неплохо ездит. Хоть в Михайловский на конкур, а, Грабов? Он снова посмотрел на часы, нахмурился и пошел к цепи.

— Прекратить огонь! — коротко приказал он подбежавшему ротному. — Грабов, передай приказание четвертой роте: наступать вслед за третьей. Атака.

Он положил руку на эфес шашки, но в тот же момент, вздрогнув, юрко спрятал в воротник толстую шею. Рядовой рядом с ним ахнул и сел в снег, на щеке показалась кровь.

— Я, кажется, ранен, — неуверенным голосом сказал полковник и пошарил рукой по спине. Ротный наклонился к шее полковника.

— Воротник пробит, — взволнованно сказал он. — Вот, Бог спас... Ведь на волосок. Очевидно, та самая пуля...

Он показал на солдата, которого подымали санитары. Эттер снял фуражку и перекрестился. Красуясь выправкой, подошел, придерживая шашку, фельдфебель.

— Разрешите поздравить, ваше высокородие, с избавлением. И откуда они пробрались? Во фланг бьют, вон с того...

Он не договорил, дернул головой назад и упал, гулко ударившись затылком о мерзлую землю.

— Отходить! — крикнул хрипло Эттер. — Назад!

— Назад?

Грабов, подходивший с 4-й ротой, узнал голос Мина. Ротный оглушительно скомандовал:

— Смир-рно, глаза нале-во!..

— Здорово, орлы! — Командующий подъехал на белой кобыле, со штабом и взводом конногренадер. — Что такое, полковник?

— Губительный огонь, — доложил Эттер. — Третья рота несет потери. Фельдфебель Кобыляцкий убит наповал. Я сам...

— Потери? — Мин завалил корпус назад. — Прохоровка уже горит, вы это понимаете, полковник? Артиллеристы перестарались на этот раз. Их огонь грозит выбить мятежников раньше, чем мы подойдем. Мы рискуем — курам на смех — ударить по пустому месту, если штурм запоздает. Дело решится без нас. Без разгрома! Дружинники отойдут, потому что артиллерия бьет, но не держит. Это значит — победы не будет. Они сохранят живую силу. Это же азбука! Положите хоть весь батальон, если этого требует честь полка...

Он привстал на стременах:

— Семеновцы! Орлы! За веру и царя! В атаку!

— Ур-р-а! — гаркнул Грабов и бросился вперед.

Он добежал до баррикады, когда на ней копошились уже солдаты 3-й роты, растаскивая бревна. Стреляя из револьвера в воздух, кричал что-то взводный, поручик фон Крузенштерн-второй. Грабов поднялся легко, крутя шашкой над головой. Перед ним солдат уронил винтовку и упал лицом на гвозди, торчавшие из втиснутой в баррикаду доски. Грабов застыл на секунду. Но солдат не шевельнулся. Значит — убит наповал.

— Прими мой взвод, Грабов, — тягучим голосом сказал Крузенштерн и стал медленно сползать с баррикады. — Я контужен в ногу.

— За мной!

Грабов выбил ногой детскую ванну, словно в насмешку семеновцам затыкавшую брешь в гребне, соскочил вниз и, не оглядываясь, побежал по мосту. Он слышал за собой топот десятков ног, лязг штыков, командные вскрики. Справа, из проулка, тоже бежали солдаты... Должно быть, другой колонны.

Впереди крутым — так показалось Грабову — поворотом открылась улица. Задыхаясь от быстрого бега, боясь, что кто-нибудь обгонит и вместо него поведет, Грабов свернул в нее. Но не успел он пробежать и десятка шагов вдоль дощатого, покосившегося забора, сзади ударило громом. Он обернулся. По развороченной мостовой стлался дым. К самым ногам подкатилась дистанционная трубка. Грабов отпрыгнул. И тотчас почти над тем же самым местом, зачиркав осколками по снегу, разорвалась вторая граната.

— Под стенку, под стенку, вашбродь... Храни Бог, подшибет.

Пригнувшись, к нему подбежал солдат. Кроме них, на улице не было никого.

С солдатом рядом Грабов прижался к забору. Лег третий снаряд, ближе к мосту.

— Где наши? — хрипло спросил Грабов.

От бега кровь стучала в висках, в ушах шумело.

— Откуда бьют?

— С Ваганьковского — свои же, не иначе. С тамошних батарей. Перелеты... Наши за мост назад побегли. Разве под таким обстрелом возможно... Пропадешь ни за что. А я вот не поспел. Пока назад обернул... Смотрю — по самому мосту кроют. Теперь, пока не пошабашат, крышка. К своим не пройти...

Взрывы гремели по-прежнему. Через размеренные промежутки. Что она там — совсем ошалела — гренадерская артиллерия? Это ж срыв штурма!..

Солдат покачал головой:

— Вот беда... Как бы нас с вами, ваше благородье, не взяли.

Грабов вздрогнул невольно:

— Как?

— Дружинники! — прошептал на ухо солдат и опять испуганно огляделся. — Они ж тут — наверно... За каждым углом. Я их повадку знаю.

А ведь в самом деле! Грабову в первый момент и не подумалось, что он в неприятельской зоне. В самом деле, каждую минуту могут...

Он оглянулся в сторону моста, прислушался. Нет. Снаряды продолжали ложиться.

— Может... пройдем все-таки? — сказал он неуверенно. Солдат вздрогнул.

— Куда пройти?.. Слышь, как садит. Переждем: может, Бог пронесет...

Он присел на корточки, зажав винтовку между колен. Грабов послушно повторил его движение. Возбуждение спало, он чувствовал ломоту во всем теле и какую-то сонную слабость. Он прикрыл глаза. Солдат приподнялся толчком.

— Что ты?

Солдат ответил быстрым и жутким шепотом:

— Они.

Грабов теснее прижался к забору.

— Где?

Солдат показал глазами:

— Во-он... за забором... По пустырю крадутся... С винтовками, ей же Бог... Пропали мы, вашбродь. Отрезали. Теперь уж нипочем не пройдешь. Возьмут...

Его глаза бегали, подбородок дрожал. Дрожь передалась Грабову.

— Отобьемся, — сказал он слабым голосом.

Солдат замотал головой:

— У меня и патронов нет. Расстрелял... Да мне — ничего... Солдат пленных они, говорят, не обижают. А вот вам, ваше благородие, не миновать... Конец, вашбродь...

Он переминался на месте, качая винтовкой. И вдруг схватил за руку Грабова:

— И оттуда идут... Слышите? Скидавайте одежу, вашбродь... Без одежи, может, не тронут.

Грабов напряг слух. В самом деле дошел далекий еще, но ясный в мертвой тишине скрип снега. От устья улиц, засекая дорогу бегству, ударил гулкий берданочный выстрел. Значит, верно: в самом деле дружинники.

— Идут!

Высокий забор за грабовской спиной качнулся на расшатанных подгнивших столбах. Грабов обернулся, похолодев: солдат уже перелез. Поручик подскочил, ухватился за гребень забора, попробовал подтянуться на руках вслед за беглецом. Мышц не хватило: сорвался. Слышней заскрипел снег под крадущимися, ближущимися шагами. Не помня себя, Грабов сбросил фуражку, ремни, оружие, шинель и перебросил через забор. Да нет!.. Все равно не уйти! Под шинелью — мундир, рейтузы с кантом, лакированные офицерские сапоги. Скрипя зубами от злобы и смертного, холодным потом шедшего по спине, по рукам, по ногам страха, Грабов сорвал, обрывая крючки, мундир, сел в снег и зашершавевшими от мороза руками стянул сапоги и рейтузы. Швырнул — и побежал, тряся отвисшею челюстью, по улице вверх. Только б до первого дома... Позвонить, постучать...

Он почти добежал — всего несколько шагов и осталось, когда из-за забора негромкий голос окликнул:

— Стой!

Голос был Грошикова. Грабов замер на месте.

От забора отпала доска, вторая. В пролом гуськом втянулись люди. В рабочих коротких ватных куртках, с оружием. Их было много, но Грошикова среди них не было. Все были незнакомые.

— Кто таков? Почему на улице голый?

— Об-об-обобрали, — с трудом проговорил Грабов и закрыл глаза.

Тот же голос проговорил под самым ухом:

— Семеновцы, что ли?

Опознали! Теперь все равно. Грабов сжал веки, ожидая удара. Голос повторил:

— Семеновцы, говорю, обчистили?

Грабов поднял голову радостно:

— Да... да... семеновцы!

— Вот сволочь! — засмеялся дружинник. — Своего, барина, и то ободрали... Хорошо еще подштанников не сняли. Они вон у тебя какие. Шелковые! Гони ходом, а то обморозишься. В тот дом зайди... Там — свойские тебе: обогреют.

Он переглянулся с товарищами, перебросился смешком и пошел по улице в направлении к мосту. Грабов, подпрыгивая и чувствуя, как задеревенели от жгучего мороза ступни и совсем омертвели пальцы, побежал к указанному дому. Он застучал в дверь. К окну рядом со входом припало пухлое женское лицо. Грабов помахал рукой, ударил себя в грудь. Лицо пропало, стукнул засов, пахнуло теплом, кофеем, каким-то еще тягучим и сладким запахом. Поручик проскочил в дверь мимо открывшей ему старухи через прихожую, в комнату... Прямо перед ним по стене вздыбилось черным покрывалом окутанное зеркало, навстречу нестерпимо потянуло гнилью... Он увидел: гроб на столе, в гробу под расписным бумажным венчиком вздутые почернелые щеки, толстый нос.

Из соседней двери выглянуло белое как мел испуганное женское лицо. Протяжно мяукнул кот. Грабову показалось, что он сходит с ума. Ноги сами собой подогнулись. Он сел на порог.

Бледная женщина подошла плывущей походкой, застегивая на ходу теплый просторный капот.

— Кто? — спросил он едва-едва слышно и показал красным, кровоточащим негнущимся пальцем на мертвеца.

Женщина ответила безучастно:

— Муж. Дружинники расстреляли... как он был секретарь охранного отделения... Который день лежит. А вы кто будете?..

— Погреться, — сказал вздрагивающим голосом Грабов и застучал обмороженными ногами. — Мне переждать только...

— Вы кто ж будете? — упорнее повторила женщина, пристально и бесстыдно рассматривая лиловые шелковые кальсоны поручика. — Простите, господин... Ежели вы беглый какой... Христом Богом прошу... выкидайтесь... Еще наведете.

Грабов приподнялся. Но из-за спины у него прошамкал старушечий голос:

— Не греши, Марфуша... Может... Бог тебе — судьбу посылает.

Женщина широко раскрывшимися глазами глянула Грабову в зрачки. И поручику опять показалось, что он сходит с ума.

Стекла в окне звякнули и посыпались осколками на пол. По улице, за стеной, прошел взрыв. Дом дрогнул. Женщина обернулась и всплеснула руками:

— Мати пречистая... К Осиновым... никак!

Переваливаясь, она побежала в соседнюю комнату. За ней заковыляла старуха. Грабов встал и, волоча ногу, за женщинами вслед вошел в полутемный покой — спальню, наверное, потому что сразу метнулись в глаза: двуспальная огромная кровать, киот, забитый иконами. Жарко топилась, мигая огоньками сквозь прорези дверцы, круглая железная печь. На диване лежала, топорщась шерстью, медвежья шуба. Грабов надел ее в рукава, распахнул дверцу печи и сел, вытянув ноги прямо к огню, не обращая внимания на женщин, метавшихся около окон.

— Горим! — прокаркала старуха.

Грабов поднял голову, отгоняя дремоту. В комнате пахло дымом. Поручик улыбнулся блаженно и опять закрыл глаза, чувствуя, как отходят, хотя и ломая суставы неистовой болью, ноги.

Где-то грохнуло. Старуха затрясла Грабова за воротник шубы...

— Вещи, вещи выносить надо... Пособляй, касатик. Пропадет добро... Ты сапоги возьми... нехорошо без сапог... Вон — в углу стоят: с покойного.

Грабов послушно, морщась от боли, натянул высокие тупоносые сапоги. Они были просторны, ноги не жало. Старуха указала ему на сундук. Он ухватил железную, ржавым визгом взвизгнувшую ручку и поволок сундук к двери. Комната, где лежал покойник, была полна дымом, сквозь дощатый потолок змеились желтые язычки, бородатый мужчина в фартуке — дворник, наверное, — жмурясь и мотая шапкой, протаскивал в дверь боком турецкий диван. За ним следом Грабов, задыхаясь от дыма, выскочил во двор через черный ход. На снегу у ворот, от дома подальше, громоздился натасканный пестрый домашний скарб. Женщины выбежали из дома, таща какие-то свертки. С трудом подволок Грабов к общей груде свой железом окованный сундук.

— Бегом... марш!

Сквозь приоткрытые створы мелькнули солдатские тени. Вдова бросила ношу и с воплем побежала на улицу:

— Батюшки!.. Спасители наши!.. Не дайте сгореть... Царю служил... За царя сказнили, злодеи...

Солдаты остановились. Распахнулись ворота. Грабов увидел серые офицерские шинели, знакомые лица. Бржозовский... Карницкий... Карнович... Они вошли во двор беглым шагом, направляясь к дому.

— Грабов?..

Грабов продолжал стоять, как был, с непокрытой головой, в тупоносых мертвячьих сапогах, в тяжелой медвежьей шубе. Он держался за ручку торчком стоявшего на снегу сундука.

— Ваш? — радостно и стыдливо пропел женский голос. — Вот, чуяло сердце. Как же, как же, укрыли... Без памяти, в одном белье прибежал.

Карницкий наклонился и отвернул полу шубы. Из-под полы выглянули лиловые шелковые кальсоны.

— Где мундир? — ледяным голосом спросил капитан Карнович: он был из трех старшим.

Грабов запахнул крепче шубу и ничего не ответил. Перешептываясь, густой толпой стояли в воротах солдаты.

Молчание было недолгим. Карнович кивком головы показал на горевший дом:

— Надо ж вынести гроб. Смотри, рухнет... — И, обходя взглядом Грабова, крикнул: — Троих охотников... Укажи им, Карницкий.

Трое солдат побежали с Карницким к черному ходу. Следом за ними отошли к дому Карнович и Бржозовский. Женщины, перешептываясь, испуганно попятились от Грабова.

Он тронул застывшее на морозе лицо и сел на сундук, старательно оправив полы. Карницкий и три солдата в дымящихся шинелях вынесли гроб. Вдова запричитала. С глухим треском рухнула крыша.

Гроб опустили на землю неподалеку от Грабова. Солдаты, хватая пригоршнями снег, тушили тлевшие полы. В воротах замаячили верховые. Карнович поспешно пошел кому-то навстречу, рапортуя. Потом раздалась команда. Бржозовский и Карницкий, взяв под козырек, скосив по-уставному глаза на убитого охранника, повернулись и пошли к воротам вдогон уже стронувшимся рядам.

Биографическая справка

Сергей Дмитриевич Мстиславский (настоящая фамилия Масловский) (1876 - 1943) - революционер, советский писатель. Родился в семье историка и профессора Военной академии генерал-майора Дмитрия Федоровича Масловского. В 1901 году окончил Санкт-Петербургский университет экстерном (из-за отчисления после студенческих беспорядков)., Работал библиотекарем Академии Генерального штаба, в 1904 году вступил в партию эсеров, участвовал в подготовке Кронштадского восстания, был заключен в Петропавловке в 1910-1911 годах. В феврале 1917 - комиссар петроградского совета, руководил арестом Николая Второго и его семьи, но отказался быть комиссаром по содержанию царской семьи под стражей. Участвовал в переговорах о Брест-Литовском мире. С 1921 года — беспартийный, писатель. Занимался литературным творчеством, входил в редакцию журнала «ЛОКАФ», позже названного «Знамя», работал редактором издательства «Федерация». Умер в эвакуации в 1943 году.

Далее: Петр Никифоров. Муравьи революции (Восстание в Москве и семеновцы после восстания)